Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

Даугавиетис говорил и говорил, ухватив Каспара за блестящую форменную пуговицу, он зажал его как в тисках и, властно выпрямившись, гипнотизировал своим серьезным, пронизывающим взглядом. Стремительными скачками режиссер уже перебрался от советской драматургии к творчеству Блауманиса вообще и к «Индранам» в частности. Каспар решил, что наконец-то пришел момент напомнить о Лиане.

— Дорогой режиссер, — попытался он вступить в разговор.

— Ша! «Индраны» я решил поставить по горячим следам, потому что там не требуется большого числа исполнителей.

— Маэстро, я думаю…

— Не думай! Тут не о чем думать: все продумал Блауманис. Роли глубокие и психологически сложные, например у Иевы.

— Дорогой режиссер!

— Можешь ты меня послушать или нет? Сегодня я решил роль Иевы поручить Лиепе. Мы достаточно проучили эту вертихвостку. Так о чем ты хотел спросить, Каспар?

Каспар остолбенел…

Нет, нет… Он просто хотел поблагодарить.

— Поблагодарить? За что же благодарить?

— За то, что вы меня подбодрили, и за ваши советы.

Каспар вприпрыжку помчался в артистическую уборную и стал стучать в дверь к Лиане. Она только что успела разгримироваться, но еще не переоделась.

— Я тебе выхлопотал роль, — прошептал Каспар. — Ты будешь играть Иеву в «Индранах».

Лиана вся засветилась и, обхватив шею Каспара измазанными в вазелине руками, поцеловала счастливого трубача.

— Ну, разве я не великий мастер своего дела? — хвастался Каспар.

— Ты просто выдающийся мастер! — сказала Лиана и поцеловала Каспара еще раз. — Мой любимый, единственный! Теперь ничто не может нас разлучить!

— Ни огонь, — пошутил Каспар.

— Ни вода! — ответила Лиана и исчезла в артистической уборной.

А счастливому Каспару шарфюрер приказал стать в строй и отправляться обратно в лагерь.

Что происходит в комнате, в которой мы уже не находимся? В комнате, где остались только отпечатки наших пальцев на стульях, полузасохший кусочек мыла, влажное полотенце, повешенный на стену измятый костюм, старые ботинки — и больше ничего человеческого… Не может быть, чтобы в комнате ничего не происходило. Есть подозрение, что по крайней мере ботинки продолжают расхаживать, пока нас нет дома. Как же это получается, что левый ботинок всегда стоит с левой, а правый — с правой стороны, на ширину шага один от другого? Попробуйте поменять их местами, оставьте в таком положении и на полгода уйдите на военную службу. Вернувшись, вы убедитесь, что ботинки опять стоят правильно: правый — справа, а левый с левой стороны. Если только они не уйдут насовсем…

Что в нише углового окна делают сваленные одна на другую тахты? Глядят сквозь стекла, удивляются и не понимают, какие адские силы решили так бессовестно осмеять и унизить их. Ведь тахта придумана для того, чтобы на ней спать (задумана — выдумана). По крайней мере, сидеть. Новый хозяин квартиры всего одну ночь сумел переспать дома. К тому же в эту свою единственную ночь он делил ложе со своей единственной любимой (странное выражение!), а ведь это нельзя считать сном.

— Что происходит в комнате в то время, когда ее хозяин сидит на тригонометрической вышке, наблюдает за небом и размышляет? Доходят ли электромагнитные волны мыслей и до комнаты с угловым окном? А звуки, родившиеся в этой комнате, они что же, умолкли навеки? Нет! Микро-микроскопические вибрации должны сохраниться в стенах, в потолке, в полу. Невозможно допустить, что электрические заряды мозговых клеток — материя мысли — исчезли бесследно. Их следы надо искать в разных предметах. В струны Стейнвея Каспар вписал разные мелодии и гармонии. Изобрести бы только чувствительный аппарат, способный отделять их друг от друга и отшифровывать. Тогда бы мы перестали говорить об одушевленных и неодушевленных предметах.

Что появляется в зеркале, когда мы не глядимся в него? Этого никто не может сказать, кроме самого зеркала. Пока нас нет в комнате, в зеркале видны страшные вещи. В темном помещении многие боятся даже взглянуть в сторону зеркала. Кто-то утверждал, что заметил позади себя высокую, закутанную в простыню фигуру. Нет никаких оснований не верить этому: просто в ту минуту комната вообразила, что она пуста. Произошло тяжкое недоразумение. Подобные недоразумения называются сюрреализмом, а с сюрреализмом как таковым следует бороться всеми силами. Вещи не любят, чтобы нарушали их тайный порядок. Уже хотя бы то, что тахты, сваленные одна на другую ножками кверху, должны лежать в нише углового окна и глядеть в него, является сюрреализмом. Ну что они способны понять? Одни войска входят, другие войска уходят; потом эти войска входят, а те уходят. Осознают ли они, какие силы здесь противоборствуют? Понимают ли, что это «Огонь и ночь» Райниса, что это борьба миров? Но их и нельзя винить в этом, тахта создана не для размышлений, а для того, чтобы на ней спали. В худшем случае — сидели. На тахте сиживал сам Эйнштейн. Значит ли это, что все тахты надо сжечь? Из-за того лишь, что они не понимают теорию относительности? Сколько есть мудрецов, хвастающихся, будто они не понимают, а на самом деле боящихся понять. Ибо с сюрреализмом как таковым следует бороться всеми силами.

Таинственные передвижения в комнате, где нас нет, являются пока малоисследованным феноменом. Письменный стол дяди Фрица легко поднимается в воздух (дряхлая штуковина пытается лететь в Готенхафен). Стол тоскует по своему законному хозяину и терпеть не может нового владельца квартиры, у которого нет ни портфеля, ни гражданских исков, ни золотых часов. На загривок письменного стола кто-то водрузил лакированную картинку: бесстыдно улыбающаяся девица с бимбо на коленях. Когда хозяина нет дома, оба они действительно бимбуют, то есть ревут. В первый же вечер уважаемый письменный стол страшно испугался невыносимого рева трубы. Когда шум утих, стол сжал зубы и задавил все залетевшие в древесину вибрации. Как только трубач вышел из комнаты, стол выплюнул их с превеликим треском — крах!

Правда, висевшие за дверью брюки утверждали, что это были просто эмоции.

— Не изводи меня эмоциями! — сказал письменный стол и плюнул еще раз. — С эмоциями как таковыми надо бороться всеми силами.

Когда вечером третьего сентября пятеро музыкантов в сопровождении вооруженного немца явились на представление, двери театра оказались на запоре. Лишь после того, как они стали отчаянно барабанить и звонить, появился старый Анскин.