Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

— Милиция? Третье отделение? Говорит старший лейтенант в отставке Джульетта Сармон. Быстрее сюда, здесь грабители! Мой адрес…

Начальник треста и грузчики тоже не стали ждать. Саруханов в ужасе воскликнул:

— Старший лейтенант в отставке! — и бросился вниз по лестнице, а грузчики, сообща лягнув ящик, понеслись вслед за начальником.

Обмотанный брезентом Страдивари застонал и остался стоять на лестничной площадке.

— Приливы и отливы искусства двигаются по спирали. Спор, навязанный тобою, имеет многовековую историю, и ты ничем не сможешь удивить меня, — говорит Флорестан (они успели перейти на «ты»).

В консерватории любимейший предмет Каспара — древняя история и энциклопедия музыки. И напротив, Карлис Сармон в основном базируется на интуиции. Поэтому у него довольно-таки неясное и весьма субъективное представление о том, как в настоящий момент следует писать оперу. О том, что писать, они уже договорились. Больше всего поэта пугает слово — модернизм. Каспару пришлось доказывать, что уже в 1555 году Николо Вичентино в трактате «L’antica musica ridotta alla moderna prattica» («Использование приемов старинной музыки в современной практике») с гордостью назвал себя «великим модернистом», так как он изобрел древнегреческий лад. Иными словами, вывел из античного хроматизма новую систему.

— Не выражайся так учено! — говорит поэт. — На этот раз я отстаиваю нечто иное! Нам надо отобразить эпоху, поэтому музыка должна быть простой, мелодичной и доступной широким массам, такой, например, как у Чайковского.

— Ага! Ты хочешь сказать: нам надо отображать нынешний век музыкой прошлого века.

— «Евгений Онегин» возвышается над веками. Это вечная опера.

— Будь ты Пушкин, я бы с тобой не спорил. Но ты — Карлис Сармон, а потому послушай. Мы живем в эпоху, когда в мире происходят огромные изменения как в общественной, так и в культурной сфере. Такие эпохи редки в истории нашей Земли, но периодически повторяются. Предыдущая — ровно четыреста лет назад — называлась Ренессансом. Теперь начался второй Ренессанс, но оказывается: проблемы искусства остались теми же. Разница лишь в том, что в те времена аристократы и богачи, пользуясь трактатами, приводя примеры из практики, сражались друг с другом в своих дворцах, а теперь, обходясь одним остроумием, без всяких практических примеров, мы с тобою сражаемся здесь, в нише углового окна.

— Это звучит романтично, — говорит поэт. — Продолжай в том же духе.

— Ренессанс начинается с того, что в разных видах искусства и в разных местах внезапно появляются выдающиеся новаторы. Возьмем те же 1500-е годы. Я не стану говорить о чинквеченто в живописи, — его даже Карлис Сармон знает, он ведь хвастает тем, что до войны путешествовал по Италии и видел оригинал «Мадонны с Бимбо». (Поэт кивает: «Вот именно, вот именно…») Я остановлюсь только на музыкантах и поэтах, потому что — сколь бы странным это ни казалось — в то время поэты были одновременно и музыкантами, а многие хорошие музыканты — поэтами. Начнем с «Лебедя ренессанса» Карло Джезуальдо, венецианского князя Венозы. Написанная им музыка никак не умещается в старые рамки, еще и сегодня историки музыки поражаются той отваге, с которой он и его единомышленники в Неаполе ломали вековые традиции, прорубали окно для музыки будущего. И в то же самое время в соседнем герцогстве существует другая группа, объединившаяся вокруг Джованни Барди, графа Вернийского. Это поклонники мелодии, они отвергают многоголосие. Барди подчеркивает простоту мелодии и значение поэзии. Самый значительный композитор этой группы Галилей пишет мелодию — сцену из Дантова «Ада», которую сам же и исполняет, сопровождая пение игрой на гитаре. Группа Барди воюет как с модальными экстремистами — школой Карло Джезуальдо, так и с крайними консерваторами — контрапунктистами во главе с Бартоломео Рамисом. И вот ренессанс устремляется вперед на всех трех фронтах! И на всех трех побеждает, потому что из первого впоследствии рождается симфония (Штамиц), из второго — опера (Монтеверди), а столетие спустя — заизвестковавшийся контрапункт будет вознесен к небу Иоганном Себастьяном Бахом!

К группе Барди, возможно, присоединился бы мой друг Карлис Сармон, в то время как я симпатизировал бы Джезуальдо, потому что в его рассуждениях вижу больше зачатков современности.

И еще о взаимосвязях: в том же году, когда Джезуальдо Веноза пишет свой лучший мадригал и из ревности убивает неверную жену, в средневековой Риге начинается первое движение ренессанса — мятеж приверженцев реформации. Когда черноголовые громят Петровскую церковь и изгоняют монахов из монастыря Святой Екатерины (1524), во Франции рождается Пьер де Ронсар, а стихи безумного Франсуа де Монтекорбье хором читают в домах гугенотов. Вот из каких звеньев сплетается цепь ренессанса. Поэтому не оглядывайся на «Евгения Онегина», будем создавать свое! Ведь у нашей оперы название вдвое длиннее: «Партизанский вожак Волдемар Варкалис».

Да, сюжет обсужден, либретто вчерне написано и обговорено, но, как обычно, — Карлис Сармон при каждой более или менее острой ситуации начинает сомневаться и тревожиться: не слишком ли это? Каспар садится за «Стейнвей» и играет уже готовое вступление к третьему действию, почему-то названное им «Апофеозом ночи». Поэт слушает, слушает… Не слишком ли много шума и трагичности, таким ли сегодня должен быть апофеоз? Когда Каспар переходит к массовой народной сцене, к появлению восьмиголосного хора в конце действия, Сармон успокаивается. Да, это ему понятно: почти народная дайна, но было бы еще лучше, прозвучи это как массовая песня.

Сармон пытается втолковать композитору, что это значит — массовая песня. Промучившись минут десять, он признается, что не может объяснить, что это такое — массовая песня, потому что знает только две: «Широка страна моя родная» и «Красный стрелок поднимался», но они не похожи одна на другую.

В конце концов решили так: поэт не будет пытаться объять необъятное и музыкальную сторону оставит в ведении композитора, как это однажды уже сделал Шиканедер, позволив Моцарту испохабить свое гениальное либретто. Композитору нужен от поэта текст, а не советы. Поэтому Каспар попросил теперь слушать внимательно: он будет играть и напевать монолог Варкалиса.

Звучит ария, а внизу по главной улице приглушенно ползет и позванивает первый трамвай. Улицы и крыши белы от снега, небо стальное. Все это можно увидеть из углового окна. Только Сармона нельзя разглядеть. Он сидит в полумраке, настороженно слушает и курит. Время от времени вспыхивает оранжевая точка: тлеющий кончик папиросы в нервных пальцах. Поэт жадно затягивается и, закрыв глаза, пытается фантазировать под звуки рояля. Характер музыки героический, это подстегивает Карлиса Сармона. Все будет хорошо! Вот, вот, уже почти пришла на ум первая строка… Нет, не то! Начни, пожалуйста, еще раз, только помедленнее.