Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

Все девушки, родившиеся четырнадцатого апреля, относятся к черемухам. Черемуха — дерево очень чувствительное, хотя и скрывает свою чувствительность под густой и зеленой маской. Цветы мелкие и дурманящие, у ягод тот же горьковатый аромат. Редко кому удается нарвать их и попробовать на вкус, так как ягоды можно найти лишь на самой верхушке, ибо нижние ветки бывают обломаны ценителями весенних красот. В любви черемуха сейсмографически воспринимает нюансы чувств. Те, кто не знает черемуху, могут подумать, что она весела и беззаботна. О, нет! В этом и заключается ее гордая отвага и отважная гордость — не выставлять напоказ свои чувства, но выстраивать жизненные обстоятельства в желательном для нее направлении. Черемуха обычно бывает красочной и декоративной в молодости. С годами, в этом отношении, появляются некоторые несоответствия: она глубоко переживает стремительный бег времени, и страх перед старостью портит ее облик.

Пишут одно, говорят другое.

Но говорят шепотом, потому что администратор Зингер тут же подходит и прислушивается.

— Немцы подвезли чудо-оружие Фау-вау, — приподнятым тоном объясняет Зингер. — Скоро пустят его в ход, и тогда — ах, цах, цах, цах!

Сашок, рабочий сцены, дивится и вертит головой.

— Почему же под Зилупе его в ход не пустили? — спрашивает пожарный, старина Анскин. — Пятнадцатой дивизии крышка.

— Враки, враки! Ты, старик, не слушай всякие глупости! Немцы теперь заманивают, заманивают, — пусть русский подойдет поближе, а потом сразу — ах, цах, цах, трах! Понял?

Рабочие мотают головой. Это, наверное, значит, что они поняли.

В очередной раз администратор дружески разъяснил постановочному цеху международное положение и открыл секреты вермахта. Объясняется это тем, что Зингер и сам выходец из низшего сословия: в первый год советской власти работал помощником бутафора, потом билетным контролером.

Когда Зингер уходит, Анскин хлопает по плечу однорукого помощника режиссера, принятого на работу только сегодня утром:

— Не смейся, Меднис! Мы еще поживем. Я это чудо-оружие знаю. Чудо самое обыкновенное. Гардинная штанга, к которой белый флажок привязан.

Чтобы пояснить свои слова, Анскин начинает напевать странным гундосым голосом:

— Где ты, дяденька, видел такую штуку? — смеясь спрашивает Гунтар Меднис.

— Сведения получены из достоверных источников. От РКПО [4] Рижское кишозерское пожарное общество. , — таинственно подмигивая, шепчет Анскин.

По правде говоря, рабочие давно уже знали о положении, в котором оказались немцы на восточном фронте. Все чаще шли толки о дезертирах, о взрывах на железной дороге — тут же под Ригой. Музыканты тайком слушали московское радио. Правда, приемники месяц назад всем работникам надо было сдать под расписку в полицейский участок. Но барабанщик театра, старый Марч, успел спрятать свой радиоаппарат в раздевалке для музыкантов, под возвышением в полу. В дни спектаклей, когда ни у кого не возникало ни малейших подозрений, оркестранты благодаря своему музыкальному слуху назло чудовищному реву и завыванию глушителей, слушали голос Москвы: уж что-что, а голос правды мог услышать каждый. Кроме господина Зингера, весь день напролет ходившего по цехам — вверх и вниз.

После просмотра сценического монтажа он пригласил нового помощника режиссера в свой кабинет.

— Как дела, господин Меднис? — отечески поинтересовался администратор. — Есть вопросы? Быть может, жалобы? Вы же сами видите, цех у нас плачевный, одни калеки.

Взглянув на пустой рукав Гунтара, он быстро добавил:

— Что касается вас, тут дело другое. Железный крест за геройство и так далее. Вы пожертвовали родине самое лучшее, то есть я хотел сказать — все лучшее. Руку, слава те господи! Левая ведь осталась. Театр может гордиться, что помощником режиссера работает герой отечества и ветеран войны, нам с вами следует сотрудничать.

За дверью раздался смех. Кто-то пел:

Зингер всполошился.

— Что это за мотив?

— Это песня Хорста Весселя, — усмехаясь, говорит Гунтар. — Разве вы не узнали? Ай-яй-яй, господин Зингер, песню Хорста Весселя не узнали!

Господин Зингер немузыкален и поэтому теряется.

— Нет, нет… я ее сразу узнал, но мне казалось, что песня Хорста Весселя чем-то похожа на «Лес зеленый».

— Какой еще «Лес зеленый»? — помощник режиссера хмурит лоб. — Что? Быть может, вы имеете в виду зеленый Сецеский лес, где этот красный партизан Варкалис на прошлой неделе уничтожил батальон СС?

Теперь господин Зингер смущен и испуган еще больше.

— Нет, нет… помилуйте, я ни о чем подобном не думал.

Он спешит в театральное управление к Герхарду Натеру. Будет рад сотрудничать и так далее.

Бедняга Зингер! В театре поговаривают, что некое известное учреждение за оказываемые ему услуги не выдает больше сахар и конфеты Гегингера. Отсюда и пугливость.

Дядя Фриц и тетя Элла сегодня утром перепуганные вернулись из Клауцанов. «Клауцаны» — это название деревенского дома Фреймутов. Арендатор обещал сразу же после петрова дня зарезать подсвинка, однако же — чудеса, да и только, — ни вести не подал, ни в Риге не объявился. Элла рассудила, что-то тут не так, поэтому они с мужем в субботу после обеда на экенгравском узкоколейном паровичке из Екабмиеста выехали в Сауку. Мясо требовалось позарез, оно было обещано елгавскому ландвирту Хуфэйзену. Ландвирт вернул (подарил) адвокату урезанные в 1940 году Клауцаны, прислав соответствующий документ в зеленой обложке (на веки веков), а нынешним летом забыл обложить их кое-какими дополнительными налогами. Это была любезность, напрашивавшаяся на взаимную любезность.

Из Екабмиеста они выехали точно по расписанию. Но как только добрались до густых и темных Тауркалнских лесов, так тут же поезд был остановлен. Состав окружили бородатые люди в зеленых ватниках и велели пассажирам выйти из вагонов. Локомотив уперся в положенное поперек рельсов бревно. Дядя Фриц и тетя Элла вышли и подняли руки вверх, так, как они видели это в кино. Зеленые хохотали — поступайте как знаете, мы ищем только двоих: елгавского полицейского надзирателя и виеситского трудового инспектора. Их они скоро нашли и увели, а остальным велели вернуться в вагоны и ехать дальше. Три товарных вагона в конце поезда, в которых партизаны обнаружили сахар, сало и ржаную муку, велено было отцепить и оставить на рельсах.