Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

Но здесь я уже выхожу из пределов идейных распрей в нашем собственном застенке. И чтобы войти опять в него, я напомню, что у нас было так же, как остается и доселе, т. е. тюрьма неизбежно равняет всех. Вчерашние ярые противники на митинге сегодня могут встретиться рядом в одних и тех же узах. Здесь они должны дружески совместно влачить унылое существование и помышлять только о том, чтобы как можно меньше досаждать и огорчать друг друга.

XXI.

Таким образом со стороны интеллектуальной нашу жизнь никоим образом нельзя назвать совершенно бессодержательной или совершенно бесплодной. Идейный интерес у нас всегда стоял очень высоко, и мы старались как-нибудь удовлетворить его всеми теми источниками, какие только находились в нашем распоряжении. В основных социально-политических взглядах мы, худо ли, хорошо ли, все-таки шли за своим веком и теперь отнюдь не кажемся отсталыми.

Но нужно сознаться, что собственно в политическом прогнозе, и в частности в вопросе о близости переворота, наши теоретические взгляды не оказали нам существенной услуги. Нужно сказать более. Поддерживая в нас душевную бодрость и оживляя надежды на возможность политического краха в более или менее неопределенном будущем, они не могли хоть приблизительно наметить нам срока для этого вожделенного конца. В этих вещах даже глубокие и притом вполне осведомленные умы не могли опередить своего времени и дать точные предсказания.

А когда началась война с Японией, то большинство, из нас тотчас порешило, на основании своих общих исторических и социальных знаний, что страна с таким политическим режимом, как Россия, не может вести победоносной войны. И только некоторые из наших товарищей, несмотря на свою теоретическую осведомленность, были ослеплены чувством патриотизма и судили совершенно иначе. Когда они желали победы России, то свое желание аргументировали не идейными доводами,-- довод о необходимости для нас внешних рынков был слаб, да и взят он с чужого плеча,-- а, так сказать, эмоциональными: "стыдно-де быть побитыми" и "нельзя желать сознательно родине такого позора".

Но я уже заметил выше, что наши интеллектуальные интересы и увлечения были все-таки более или менее безжизненны. Можно было построить какую угодно гениальную систему; можно было сделать выдающееся открытие; можно было обогатить себя самыми разносторонними и полезными сведениями. Но все это, как бы оно ни было важно для твоей полуграмотной и некультурной родины, все это останется здесь при тебе, в цепких руках сознательных гасителей всякого умственного движения, и никогда не увидит света. Быть может, случится это; быть может, нет. Во всяком случае, это еще под большим сомнением. Естественно, такая перспектива не могла оказать ни малейшего содействия нашей работоспособности.

И надо было иметь поистине необыкновенную голову, чтоб она, невзирая на полную неопределенность благоприятного исхода, все-таки неустанно работала. Работала бесцельно и совершенно независимо от всякого практического приложения своих трудов к живому миру...

И я до сих пор не могу сделать решительного приговора, вытекала ли эта интеллектуальная работоспособность просто из свойств здорового мозга, требующего деятельности, несмотря ни на что, и проявляющего ее, как проявляет птица в клетке инстинкт строения гнезд без всякой надобности в этом. Или же наша вера в скорое торжество дела, которому мы отдали всю жизнь, была без ведома нас самих глубоко, но прочно, заложена в недрах бессознательного. И потому она оказывала влияние как на наше настроение, так и на все проявление и направление умственной жизни совершенно независимо от нашего сознания.

Вернее всего было и то, и другое. И в разных лицах и даже в одних и тех же лицах в разные времена сказывалось преобладание в нашей внутренней жизни то одного фактора, то другого.

XXII.

Но умственная жизнь, будь она даже в 20 раз глубже и интенсивней, чем была у нас, сама по себе едва ли могла наполнить все наше существование и дать ему тот внутренний смысл, без которого не стоило бы и тянуть его. Такие натуры, которые живут исключительно головой, вообще крайне редки. Мы же были почти исключительно все не из их числа. Иначе бы мы не попали туда, куда попали.

Нет, кроме тихих и безмятежных интеллектуальных радостей, кроме еще более тихого мерцания чарующих надежд и упований, задававших тон и поддерживавших нашу мечтательность, у нас была, как я уже упомянул вначале, и своя реальная жизнь . Когда нет настоящего дела, суррогат его хоть отчасти таки может успокоить непреодолимую жажду деятельности, тот своеобразный мускульный зуд, который знаком всякому здоровому человеку в минуты вынужденного безделья. Этой потребности в некоторой степени удовлетворяли наши технические и проч. работы, которые давали кой-какой исход творчеству деятельной натуры. В этой области она могла не только строить замыслы, но и наслаждаться осуществлением их.

Природа человека весьма разностороння. Когда ей не дают возможности проявляться нормально в потребном для нее направлении, она все свои таланты посвящает на что-нибудь другое, что хоть временно может занять ее.

Если бы можно было учесть хоть приблизительно то количество чисто гениальных усилий ума и воли, которые потрачены в России на то, чтобы обмануть стражу и уйти из тюрьмы! Сколько блага было бы принесено родине, если бы эти даровитые натуры имели возможность тратить все свои способности на мирную и продуктивную работу! И сколько трагизма и неизмеримого зла скрыто в таком положении, когда даровитые люди либо гибнут под гнетом, либо растрачиваются на борьбу с ним, в то время, как бездарная и грубая, но организованная физическая сила топчет и сокрушает все, что стремится на широкий путь прогресса!

Правда, многие из нас с большим увлечением изучали столярное, токарное или другое подобное "искусство". Но всегда грустно было видеть со стороны, как человек с высшим образо-ванием, с широким умственным размахом, стоит у верстака, точно простой мастеровой, и рассуждает, а то и горячо спорит о рациональном способе устройства шипов или о лучших приемах лакировки.

XXIII.

Я случайно только что упомянул о побегах.

Ни о чем так долго, упорно и мучительно не мечталось, как именно о побеге. Мечталось, несмотря на то, что трезвое сознание ясно говорило о полной его невозможности. Это "мечтание" находило как-то само собой, вдруг и без всяких причин, изредка лишь по поводу какой-нибудь недоглядки дежурного, которая в тот же момент вызывала вопрос: "а не воспользоваться ли сейчас этим?".

Мечтали об этом и в бессонную ночь, мечтали и днем, мечтали и в зимнюю вьюгу, которая слепит глаза часовому, и в яркий летний полдень, который так заманчиво манит на простор полей и на свободное лоно природы. Мечтали об этом тайно наедине с самим собой, мечтали и вслух, попарно и скопом.