Елена Катишонок - Счастливый Феликс [рассказы и повесть]

– Нам сюда.

Ступеньки вели вниз, в погребок, откуда несся запах кофе и сигаретного дыма. На стенах над маленькими столиками висели тусклые бра; другого света не было. В душном сумраке все выглядело таинственно.

– Мне двойной, как обычно, – и официантка понятливо кивнула: помню, как же. На Аську она не посмотрела.

– А девушке… – Он перевел взгляд с официантки на Аську. – Вы что будете?

Аська ничего не ела с двенадцати часов, но тут и никто не ел, а только тянули что-то из рюмок, прихлебывали кофе и курили. Она пожала плечами: «Кофе, наверное». Блестящий ус шевельнулся, словно мохнатый зверек. Официантка чиркнула в блокнотике, и он добавил негромко:

– Да. Коньяк, два по пятьдесят. Пока все, – и дернул щекой, отпуская.

То, что она себе намечтала во время одинокой прогулки, осуществилось: они сидели вдвоем в кафе. Однако разговаривать было не о чем. Аська нерешительно выдавила:

– Жалко, что Яков Ароныч уходит, правда?

От неяркого настенного светильника глаза у него блеснули желтым.

– Вы полагаете?

– Конечно. По-моему, он ужасно милый, – Аська заговорила уверенней.

– И что же? – шевельнулся ус. – Кому, интересно, это надо? Равно как устарелые технологии, немецкий в совершенстве, ученая степень и прочие благоглупости. Старые пни надо выкорчевывать, это только закономерно.

От коньяка голод усилился. Вспомнив торт и волос на розовом креме, Аська торопливо сделала новый глоток. Внутри было пусто и горячо. Вдруг стало легко, легко и свободно, даже захотелось дотронуться до смуглой руки, держащей рюмку.

– Н-ну, я не говорю уже о том, что из-за таких, как этот ваш Яков Аронович, более подходящие специалисты сидят на ста сорока рублях, а между тем…

Он, наверное, подумает, что я какая-то распущенная или что, если дотронусь. Аська покосилась на соседний столик. Девушка улыбнулась и поправила спутнику волосы.

– …говорю, что так и жизнь пройдет, как прошли…

– Азорские острова, – подхватила Аська.

– Н-ну, положим, Канарские.

– Нет, – заволновалась Аська, – Азорские, я точно помню!

– Канарские, Ася. Канарские. Не спорьте.

Он закурил.

– Тем более что пройдут и те и другие, а мы с вами не заметим.

Аське было обидно – за Маяковского, и за себя, и за Яков Ароныча. Но Маяковскому, по сути дела, все равно, а главное то, что они сидят вдвоем в кафе, сидят и разговаривают. Прислушавшись, она поняла, что речь идет все о том же Яков Ароныче.

– …не только он, конечно. Косности, к сожалению, больше чем хотелось бы.

– А сколько вам хотелось бы? – непринужденно отозвалась Аська – или коньяк в Аське, – и больше не было страшно. Волосы у него наверняка мягкие – вон как послушно лежат. Облокотилась на стол и неожиданно для себя спросила:

– Откуда у вас такое имя: Глеб?

Ус иронически дернулся.

– От мамы с папой. Как и у вас, впрочем.

Отхлебнув коньяк, Аська простодушно рассказала, что мама с папой хотели назвать ее Людмилой, Люсей, но бабуля, бабушка моя, обиделась. Которую зовут Асей. Вернее, звали, потому что бабули больше нет – она умерла, когда мне было четыре года…

Когда и, главное, как на столике появились чашки с кофе и полные рюмки коньяка, Аська не заметила.

– Все-таки он чудный старик, – вернулась она к Якову Ароновичу.

– Бога ради, – прозвучал холодный ответ. – Пусть он остается милым и чудным, но в отделе есть на кого опереться без него, вы уж мне поверьте.

– Верю, – истово подтвердила Аська.

– Если бы не инсинуации всякого рода…

Он промокнул салфеткой усы. Аська не знала, что такое «инсинуации», и сочувственно кивнула. Дома надо посмотреть в «Словаре иностранных слов», там будет.

– Н-ну? Может быть, зайдем ко мне? – Спросил равнодушно, закрывая бумажник, но Аська обмерла.

Надо было встать – он протянул руку, и Аська вскочила поспешно, поправив юбку. Когда шли по проходу, его рука легко придерживала ее за талию. Только бы блузка не вылезла, мамочка моя.

– Мы ведь не надолго? – спросила жалким голосом.

Дернулся, шевельнулся ус.

– Нет, конечно.

По пути заскочила в автомат – к Аськиному счастью, он работал. Трубку взял отец, которому и наплела бойко и лживо про день рождения подруги («это с нашего курса, ты не знаешь») и что заночует у нее, не тащиться же ночью через весь город. Повесила трубку, словно зачет сдала.

Свернули с проспекта в переулок, потом еще один. Аська любовалась точеным испанским профилем и заметила только, как прошли мимо закрытого галантерейного магазинчика. В витрине пылился вялый капроновый чулок, свисающий с пачек мыла, уложенных лесенкой.

– Вот здесь я обретаюсь.

Технолог обретался в высоком мрачном доме со старинным лифтом, в котором они поднимались бесконечно долго. Наконец лифт остановился с лязгом, хозяин пророкотал: «Прошу» и неуловимым движением фокусника вынул ключ.

Коридор в квартире тоже был темен. Неслышно, как все, что он делал, отворил дверь и только тогда щелкнул выключателем. Где-то под самым потолком зажглась лампочка. В узкой комнате стало видно окно, высокое и тоже узкое, как бойница, топчан под пледом и книжная полка в изголовье.

– Присаживайтесь, – смуглая рука указала на топчан, – больше некуда. Жизненного пространства немного.

Он сел сам и взял Аську за руку. Та послушно бухнулась рядом. Двумя пальцами он осторожно снял у нее с плеча рыжий вьющийся волос и брезгливо дунул:

– Ужасны вы в быту.

Засмеялся, откинулся на спину, увлекая за собой Аську.

«Сейчас все будет», – обреченно подумала она, когда смуглые руки властно притянули ее лицо. Усы разомкнулись, и рот, яркий и жадный, втянул ее губы.

В последний раз, он же первый, Аська целовалась после выпускного вечера, когда все пошли гулять на набережную. Витька нес ее туфли. Целовались на скамейке, где туфли и забыли, потом пришлось возвращаться. Было это год назад.

Год назад она не знала, что влюбится без памяти в чужого, непонятного и опасного человека, который сейчас отодвинулся и смотрел на нее. Взял ее руку и, потянув, прижал к своему животу, не отводя взгляда. Держать руку на твердом комке Аське было стыдно, убрать – неловко: обидится. «Сейчас, сейчас будет», – стучало в голове, хотя смутно представляла, как все это должно быть. Девчонки говорили, что в первый раз больно, зато потом приятно. Влезла и закрутилась фраза из какого-то старого романса: «Дышала ночь восторгом сладострастья…», а дальше Аська не помнила.

А дальше ловкие пальцы расстегнули на ней все, что подлежало расстегиванию, и одновременно куда-то подевался плед – на пол, наверное, где вперемешку валялась одежда.

И все было.

И все, что было, ничего не оставило в Аське, кроме стыда, резкой боли и неловкости за происшедшее.