Джей Макинерни - Яркие огни, большой город

Раз, два, три! Солдатики снова на ногах. Они выбегают и строятся. Иные из них приплясывают, и ты должен последовать их примеру.

Выйдя, ты сразу же замечаешь ее: высокий, темный, одинокий силуэт, наполовину скрытый колонной в дальнем конце танцевального зала. Приближаешься к ней нахально, бочком, под рваный электронный ритм конги. Когда ты касаешься ее плеча, она вздрагивает.

— Станцуем?

Она смотрит на тебя так, словно ты собрался ее изнасиловать.

— Я не говорю по-английски,— произносит она, когда ты повторяешь вопрос.

— Français? 3 3 По-французски? (франц.)

Она мотает головой. Чего это она смотрит на тебя так, будто ты — черт с рогами?

— Ты случаем не из Боливии? Или Перу?

Теперь она оглядывается, будто ищет, кого бы позвать на помощь. Вспоминая недавнюю встречу с телохранителем молодой богатой наследницы в «Дансетерии» — или это было в «Красном попугае»? — отваливаешь, сраженно подняв руки над головой.

Боливийские солдаты все еще на ногах, но они уже допели свою походную песнь. Ты осознаешь, что стоишь на распутье: тут же дать задний ход или пуститься во все тяжкие. Тебе нужна хорошая накачка от Тэда Аллагэша, но его не найти. Тогда ты пытаешься вообразить, что бы он сейчас сказал. Вероятно, что-нибудь вроде: По коням, ребята! Теперь повеселимся на славу . Внезапно до тебя доходит, что он уже отвалил с какой-нибудь Королевой Колготок. Он сидит у нее дома на Пятой авеню, и они угощаются свеженьким кайфом. Они вынимают его из высоких китайских ваз времен династии Минь и слизывают друг у друга с обнаженных тел. Ты ненавидишь Тэда Аллагэша.

Двигай домой. Пока не поздно.

Оставайся. И вперед!

Сегодня в голове у тебя настоящий парламент. К сожалению, это — итальянский парламент, где все так и норовят перекричать друг друга. А из Ватикана ex cathedra 4 4 С амвона (лат.) раздается зычный голос: Раскайся. Твое тело — храм божий, и ты осквернил его . А ведь и правда — сейчас же воскресное утро, и (пока голова у тебя еще варит) звучный бас священнослужителя, доносящийся из детства, когда ты еще посещал мраморные церковные чертоги, напоминает тебе, что это день Господень. Чтобы заглушить настойчивый бас, нужна хоть стопочка по какой угодно цене. Но, пошарив в карманах, обнаруживаешь лишь долларовую бумажку и мелочь. Ведь ты отдал двадцать бабок, чтобы войти сюда. Тебя охватывает паника.

На краю танцевальной площадки замечаешь девицу, которая кажется тебе последним шансом на земное спасение. Ты точно знаешь, что, если выйдешь утром один, да еще без темных очков — которые забыл захватить, ибо кто в конце концов задумывается о таких пустяках? — резкий, бьющий в глаза свет нового дня расплющит тебя в лепешку. Смерть поразит через сетчатку. Но вот оно — посланное тебе чудо в обтягивающих брючках, со спадающей на сторону косичкой в стиле пятидесятых, самая достойная подружка, какую только можно найти в такое время. Своего рода кафе-«минутка». Минутка секса.

Она пожимает плечами и кивает, когда ты приглашаешь ее танцевать. Тебе нравится, как она двигается, нравятся округлые линии ее бедер и плеч. После второго танца она говорит, что устала. Она уже готова слинять, но тут ты интересуешься, не хочется ли ей немного взбодриться.

— У тебя есть кайф? — спрашивает она.

— Рехнулась? — говоришь ты.

Она берет тебя за руку и ведет в дамский туалет. Пара ложечек — и ты ей вроде бы нравишься, да и сам себе тоже. Еще пара ложечек. Вся — обоняние, она сладострастно нюхает порошок.

— Люблю наркоту,— говорит она на пути к бару.

— Это нас сближает,— говоришь ты.

— Ты когда-нибудь замечал, что все хорошие слова начинаются на Н? На Н или на С.

Пытаешься оценить эту мысль. Ты не совсем уверен, к чему она клонит. Боливийцы поют свою походную песнь, но слов уже не разобрать.

— Ты ведь знаешь. Наркотики. Наслаждение. Наваждение.

— Невоздержанность,— говоришь ты, перехватывая мелодию.

— Нейролептики.

— Навеселе. Неуравновешенный. Ненасытный.

— Наказуемый.

— Необузданный.

— А еще на С,— говорит она.— Сочный и сладкий.

— Слабосильный.

— Секс.

— Сенситивный.

— А что это значит?

— Злоебучий.

— О,— говорит она, метнув из-за плеча лукавый, оценивающий взгляд.

Ее глаза затухают, явно напоминая закрывшуюся дверь ванной с матовым стеклом. Ты видишь: игра окончена, хотя и не догадываешься, какое именно правило ты нарушил. Возможно, ей не понравился твой лексикон. Чистюля. Она оглядывает танцевальный зал, видимо, в поисках мужчины с подходящей лексикой. А у тебя есть в запасе еще целая куча слов: нормализация , например. Несчастный и неблагополучный; сгинувший и скисший . И ты не станешь всерьез жалеть об этой девице, полагающей, что наваждение и невролог — лучшие слова в том языке, на котором изъяснялись еще король Лир и король Яков Первый. Но так хочется, чтобы рядом кто-то был, слышать звук человеческого голоса... Ты предвидишь, что беспощадный рассвет сулит тебе немало мучений. Например, отвратительную полудрему, когда в черепушке словно чадит сальная коптилка.

Девица машет рукой, исчезая в толпе. Другой девушки, по ошибке забредшей в это паршивое местечко, тут не найти. Нет и Тэда Аллагэша. Боливийцы бунтуют. Ты не можешь заглушить их коварные голоса.

Вышел на утреннюю улицу, самочувствие — хуже некуда. Ослепительный свет— словно материнский упрек. Тротуар безжалостно сверкает. Обзор великолепный. Большие магазины в центре города стоят безмятежные и притихшие в косых лучах утреннего солнца. Едет такси из северной части города, ты машешь ему рукой, но вдруг вспоминаешь, что у тебя нет денег. Такси останавливается.

Ты подваливаешь и наклоняешься к окошку:

— Пожалуй, я лучше пройдусь.

— Козел.— Таксист окидывает тебя презрительным взглядом.

Прикрывая глаза ладонью, плетешься пешком. Город еще спит, но на Гудзон-стрит гремят грузовики — они везут продукты. Ты поворачиваешь на восток. На Седьмой авеню пожилая женщина в бигуди выгуливает немецкую овчарку. Собака обнюхивает трещины в тротуаре, но когда ты приближаешься, застывает в настороженно-угрожающей стойке. Женщина смотрит на тебя, словно ты какое-то чудище, которое вылезло из морской пучины и ползет, оставляя за собой след из ила и тины. Овчарка нетерпеливо рычит на всякий случай.

— Молодчина,— говорит женщина. Пес делает рывок, но она одергивает его. Ты обходишь их стороной.

На Бликер-стрит тебя настигает запах итальянской пекарни. Ты останавливаешься перед домом на углу Бликер и Корнелиа и смотришь на окна четвертого этажа — на окна той самой квартиры, где ты поселился с Амандой, когда в первый раз приехал в Нью-Йорк. Квартира была маленькой и темной, но тебе нравились потолок с неровно закрепленными на нем декоративными плитками из белой жести, ванна на ножках в виде звериных лап, окна, которые никак не удавалось наглухо закрыть. Вы только начинали жить вместе. За квартиру ты платил исправно, на Макдугал у вас был любимый ресторанчик, где официантки знали вас по имени и куда можно было приходить со своей бутылочкой вина. Каждое утро ты просыпался от запаха хлеба из пекарни внизу. Ты выходил купить газету, а иногда и пару булочек, пока Аманда готовила кофе. Это было два года назад, еще до вашей свадьбы.