Пьеретт Флетьо - Несовершенные любовники

Они не хотели идти вперед, в будущее, но не могли и вернуться назад, в чрево своей матери, — символически, я имею в виду, — потому что там таилось нечто, пугавшее их еще сильнее, и мне, им и их близким понадобились годы, чтобы понять, что это было. Так я размышляю, когда затухает мой гнев. Но почему они так настырно, с таким упорством и решимостью втягивали меня в свою жизнь, пуская в ход все свои чары? Впрочем, и это тоже неважно — их жизнь не представляет для меня большого интереса или, точнее, мало интересовала бы меня, если бы не вопрос: почему я дал втянуть себя? И еще: нужны ли для решения этой загадки сто страниц, которые я пытаюсь осилить?

Первый вопрос держал меня в напряжении почти все мое детство и, думаю, отрочество тоже; второй свалился мне на голову, словно кусок лепнины с фасада здания, в конце того самого отрочества, а вот третий, теперь я догадываюсь об этом, это вопрос моего будущего, если таковому суждено быть, и поэтому мне надо бороться с апноэ, и, и, и, с апноэ, которое охватывает меня, едва я вспоминаю об этих ста страницах, без которых не могу продвигаться вперед и которые в то же самое время могут меня задушить. Это все равно, как бежать через заминированный мост, понимаете, мост — это опасность, но он же и спасение. Мне так кажется.

Кроватки. Детские кроватки Лео и Камиллы. Казалось бы, какое значение они имели? Не так давно, по телевидению, я наблюдал страшную картину: руины домов, груды камней, пыль, и среди бетонных плит на арматуре висит детская кроватка. Это было в Ираке или Палестине, не успел запомнить, но это точно было не землетрясение, а война, и я смотрел на эту кроватку, думая о своих ста страницах, представляя, что в них залетела бомба или снаряд, похоронив под бумажными обрывками Лео, Камиллу и меня — детей без прошлого, без судьбы, даже не на тропе войны, а на заброшенной тропинке, проходящей вдали от великих путей Истории.

Поэтому восклицание Наташи, так развеселившее меня, несло в себе гораздо более глубокий смысл, чем я думал вначале. Оно было далеко от терзаний школьницы, на бедную голову которой свалилось слишком сложное домашнее задание. И она будто вновь стоит передо мною, тоненькая, как тростиночка, в своем переливающемся на солнце сари, — впрочем, может, это было вовсе не сари, — с черными волосами, в которых красиво блестят разноцветные ленточки, — хотя, возможно, и ленточек не было, — на самом деле я вижу перед собою яркое пятно, сияющее в танцующем смехе, в окружении серьезных физиономий. У меня не было программы конгресса, я не знал ее фамилии, но в ее уверенном напористом выступлении ощущалась мощь зрелого, состоявшегося писателя. Я чувствовал это всеми фибрами души, которую не смог так сильно затронуть ни один из учителей нашей школы. А сначала я ведь подумал, что Наташа несмышленая девчонка, дочь одного из писателей, что заседали в президиуме, но когда она вскочила со своего места, чтобы произнести пламенную речь, и все повернулись в ее сторону, тут я и понял, что она одна из приглашенных, и мое сердце бешено забилось. А она всё говорила и говорила, но я толком ничего не запомнил из-за охватившей меня дурацкой дрожи. К счастью, другие участники конгресса не демонстрировали ни враждебности, ни высокомерия по отношению к ней, а выглядели лишь слегка удивленными, и, глядя на их благожелательные лица, я мало-помалу успокаивался. Совсем недавно был опубликован ее первый роман, и она говорила о своих сомнениях, страхах, преследующих молодых писателей, а у меня снова начался приступ апноэ, но это было невероятно, там, в Мали, она говорила обо мне, эта незнакомая иностранка говорила обо мне, и я не испытывал ни малейшего желания приходить в себя, я был весь внимание.

Если бы я смог обрести дыхание, я, конечно, запомнил бы каждое ее слово и, возможно, даже подошел бы к ней познакомиться, так как во встрече писателей под ярким трепещущим тентом не было ничего официозного. Вокруг шныряли мальчишки, торговавшие сигаретами, минеральной водой и разными безделушками, время от времени они, позабыв о своем бизнесе, принимались резвиться, носиться друг за другом, но никто не делал им замечаний. Случайные прохожие задерживали шаги, прислонившись к стоявшему неподалеку манговому дереву, слушали участников литературных прений. Публика в целом была внимательная, но все время менялась, большинство кресел пустовало, а кресла эти, изготовленные из переплетенных пластиковых шнуров ярких цветов, были, кстати, весьма красивые и больше подходили для пляжа; все обливались потом, изнывая от жуткой жары, которая была для меня в новинку. Я чувствовал, как расплываются лица и голоса во влажном жарком мареве.

Однако плохо мне стало не из-за жары, а из-за приступа апноэ, который уж слишком затянулся, но именно благодаря тому короткому недомоганию во мне живет надежда, что Наташа узнает меня, если вдруг нам суждено будет случайно встретиться. Рядом со мной стояли лицеисты — мальчишки и девчонки примерно моего возраста, которые без лишнего шума приняли меня, выражаясь поэтическим языком, в свои объятия, усадили на стул, принесли откуда-то баночку холодной кока-колы, стали хлопать по плечу, оглядываясь на сидевших неподалеку писателей, опасаясь потревожить августейшее собрание. Но у меня никак не получалось сделать даже глоток, тогда один из пареньков легким басом шепнул мне на ухо: «Дыши, чувак, дыши», и я тут же подчинился, ответив громким продолжительным свистом, на который обернулся весь зал, точь-в-точь, как в тот день, когда к нам в класс впервые вошли Лео и Камилла.

И Наташа, должно быть, тоже выделила меня среди собравшихся, как и Лео с Камиллой выбрали меня тогда среди других детей.

Вечером в отеле я рассказал матери о манговом дереве, резвых ребятишках, симпатичных лицеистах, огромном тенте и красивых цветных плетеных креслах. Мама сразу же загорелась желанием купить два одинаковых кресла и привезти их с собой как сувенир. «Они же, наверное, складываются, — предположила она и добавила: — Не правда ли, они будут прекрасно смотреться в саду?» — «В каком еще саду?» — удивился я. «Ну как же, у нас есть сад!» — «Да они не поместятся там», — твердил я, раздраженный при мысли о том, что чудесные кресла окажутся в нашем жалком палисаднике с пластмассовым мусорным ведром у входа, стоящим в углу велосипедом и брошенными рядом кроссовками. И мы, слово за слово, словно вернулись в наш городок, к нашим обычным спорам, Правда, на этот раз непродолжительным, благодаря выдержке моей матери. Наше путешествие с того дня так и продолжалось: одной ногой, если можно так выразиться, мы стояли в Мали, а другой — в нашем домишке; и не ходите от меня подробностей о путешествии, дни текли однообразно, на обед нам подавали цыпленка-велосипедиста (жесткого и острого), мать ходила на заседания своей ассоциации, а я слонялся по пыльным улицам города, втайне надеясь столкнуться с лицеистами, оказавшими мне помощь, у которых я даже не подумал спросить адреса. В общем, я проявил себя как тупоголовый подросток, у которого в голове среди летаргических нейронов циркулировали лишь Лео с Камиллой.