Пьеретт Флетьо - Несовершенные любовники

Так успокаивал я сам себя. Лео и Камилла по-настоящему внушали мне страх, и я не понимал, почему боюсь какой-то малышни? Они были очень милы, совершенно не агрессивны, но я их боялся. И, само собой, не мог представить их в упряжке. Они были похожими, но в то же время каждый был и самим собой, и другим. Каждый раз, встречая их после долгого расставания, я заново испытывал одно и то же потрясение. Каждый из них был по-настоящему одинок, но вместе они представляли компанию. Это было поразительно. Они ужасно поразили меня с самого первого дня. Я никогда не видел, чтобы ребенок был настолько одинок, на них жалко было смотреть, еще никто и никогда не волновал меня так сильно, как эти двое.

Я был единственным сыном в семье, двоюродных братьев и сестер у меня тоже не было, у друзей моей матери не было детей моего возраста, и я просидел дома один-одинешенек до первого класса и встречи с Полем, моим будущим другом. Но я не отдавал себе отчета в том, что одинок. Одиночество казалось мне обычным, заурядным состоянием, в которое погружала меня рутина повседневности. И появление Поля в моей жизни ничего особо не изменило. Его тоже можно было считать единственным сыном в семье (его сестра, гораздо старше него, давно жила отдельно от родителей), он так же, как и я, привык коротать в одиночестве вечера, ночи, воскресенья и чувствовать себя одиноким в школьном дворе, во время переменок, или на ферме, в обществе своих родителей.

С Лео и Камиллой я познал одиночество совсем иного рода, и теперь, когда мы расстались и нам запрещено общаться, я думаю и иногда допускаю, что они так сильно вцепились в меня своими четырьмя ручонками не для того, чтобы погубить, как мне казалось в минуты отчаяния, а для того, чтобы на земле появился их третий собрат, на которого они возлагали определенную миссию. Но это было совсем не то, о чем я думал, когда мне было девять, а им по шесть лет. Я должен был избавить их от чувства одиночества, и я выполнил эту миссию, — не так ли? — никто не может оспорить этого факта, это поняли, пусть и не сразу, даже представители моего ареопага, знатоки страдающих молодых душ.

Я провел лишь четыре дня в их классе и мог бы спокойно забыть о них, — они были с первоклашками, я — со старшими ребятами, пропасть между нами по тем временам была огромная, — но вольно или невольно я все же думал о них, раз однажды вечером, спустя две или три недели после их появления, сообщил своей матери: «У нас двое новеньких в школе». Я, вообще-то, и ответа не ожидал, даже не был уверен, что произнес эти слова вслух, это, скорее, были мои мысли, которые переливались через край, однако, к моему удивлению, моя мать поддержала разговор: «Ты имеешь в виду маленьких Дефонтенов?». Меня тут же атаковало апноэ: «Ты их знаешь?» — «Конечно, это внуки Маргариты и Люсьена Дефонтенов».

Дефонтены? Наши старые соседи по улице? Мое потрясение было безграничным, я даже представить себе не мог, что Лео и Камилла могут иметь какую-то связь с нашей повседневной жизнью, а может, я находился под чарующим гипнозом их другой фамилии — Ван Брекер.

Мать ласково сказала: «Давай, дыши, мой зайчик». Что я и сделал, мне не хотелось, чтобы она бежала за респиратором и всей этой медицинской ерундой. «Все хорошо, мама». Я сидел, молча переваривая новость, но что-то было не так. «Ешь», — сказала мать, и я стал глотать свое пюре, хотя на самом деле я осторожно, словно лекарство, по капельке, глотал свежую информацию, пока у меня не созрел следующий вопрос: «А что они здесь делают?» — «Кто?» — отозвалась мать. — «Ну, близнецы, что они здесь делают?» И я узнал со слов матери всю эту длинную историю.

Моя мать знала Дефонтенов задолго до моего рождения. Они очень помогли ей в жизни. В начальной школе она училась в одном классе с их сыном Бернаром, домашние задания они делали всегда вместе, в гостиной Дефонтенов, где стоял стол, специально выделенный для этих целей. «Но в жизни он достиг гораздо большего, чем я, — добавила моя мать, — он стал то ли президентом, то ли генеральным директором крупной фармацевтической компании, женившись на дочери Ван Брекера. Тебе это имя ничего не говорит, но ты и представить себе не можешь, какой огромный капитал принадлежит этой семье. У жены Дефонтена уже было трое детей от первого брака, а потом у них родились близнецы, и, насколько мне известно, роды протекали не очень гладко, у деток была родовая травма или что-то в этом роде. Они с Бернаром без конца переезжали с места на место, ну, с Бернаром, сыном Дефонтенов, отцом близнецов, если ты следишь за моей мыслью. На сей раз они отправились в Австралию, забрав с собой старших детей, а младших оставили на год у бабушки с дедушкой. Бедные дети совершенно потеряны, — постоянная смена стран, языков, — вот родители и подумали, что здесь им будет спокойнее, и потом, бабушка и дедушка тоже этого хотели, их можно понять, они почти никогда не видят своего сына Бернара, но у этих детей явно есть проблемы».

— По их виду не скажешь, — сказал я.

— Не знаю, — отозвалась моя мать, — я не хочу задавать слишком много вопросов.

Что означало также: «Ничего ты больше не услышишь, доедай свое пюре».

В любом случае, я узнал, что хотел. И жутко устал. Когда я слушаю свою мать, то нахожусь под впечатлением не только ее слов, но и ее тона, манеры разговора. И за ее рассказами о других я каждый раз слышу ее собственную историю, а значит, отчасти и мою. Эта история похожа на огромное невидимое тело, которое покачивается и сжимается под звуками произнесенных слов; иногда оно поднимается во весь рост, возвышаясь надо мной, иногда падает ниц, складываясь в поклоне, и, поскольку я ее сын, ее единственный сын, то чувствую каждое движение огромного невидимки, спрятанного за словами, — вам понятна моя мысль?

И пока она говорила, нанизывая фразу за фразой, а я боролся с апноэ и доедал пюре, за ее рассказом маячило огромное тело, которое подпрыгивало, отступало, дрожало. Однако слишком долго объяснять все это: ее отношения с Маргаритой и Люсьеном Дефонтенами, их сыном Бернаром, женой их сына Бернара и со всем нашим городком, и почему она рассказывала поначалу так много, а потом вдруг не захотела больше ничего говорить. Все это меня утомляет, как утомил и ее рассказ о Дефонтенах тогда, на кухне, две или три недели спустя после появления в нашей школе Лео и Камиллы, и вот почему я вспоминаю о тебе, Наташа, о том, как тогда в Мали, под трепещущим на ветру тентом, ты огорошила своих коллег, ибо написать сто страниц… …это очень изнурительный труд. Более изнурительный, чем потеть часами в костюме для кендо, скрещивая мечи с авейронским учителем, а иногда с великим японским учителем, и более тяжкий, чем таскать часами ведра с краской господина Хосе, хозяина квартиры, где я жил и у которого работал, нанося краску слой за слоем, словно масло на хлеб, на стены и потолок, и более изматывающий, чем маяться часами на вашем диване, месье, и спрашивать себя, что означают ваши загадочные фразы и какой скорпион прячется за ними, и стоит ли оставлять загнивать жалящие фразочки с их уродливыми мордами и ядовитыми хвостами или же одним махом все проглотить.