Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Пудов со вздохом складывал брошенные венки, собирал инструмент, подправлял еле слепленную насыпь. Потом снимал вощеные венки и нес их, надев на лопату, в ограду. Во дворе он их разбирал на цветы и сортировал. Жесть и проволоку он выкидывал, а цветы вез в город и передавал там их нужному человеку. Они снова шли в дело. Он делал это без опаски: знал, что не скоро придут проведать могилку безутешные родственники. Ленты он срезал и коллекционировал. Он развешивал их дома на гвоздях и любил их почитать перед сном. Трогательные фальшивые надписи умягчали его жестокую душу, и лучшие из них он запоминал. Особенно ему нравилась дорогая репсовая лента, сплошь записанная непонятными золотыми словами. Себе он мечтал о такой же.

Да, он был строгий блюститель. Тщательно вымеривал он вырытые могилы своим реечным штангелем и, когда бывало мелко, говорил ко́палям:

— Ты отдай мне положенные один на два на длину мертвяка — и не греши! Лишнего я не требую.

Ко́пали артачились, ругали его, но рыли. Он с удовлетворением отходил.

Он накапывал могил с лета, а зимой продавал их городским по зимней цене. Те скупились, жались и почти всегда рыли сами. За это он им отводил самые плохие, сырые и каменистые места, часто попадалась даже в яме скала. Скалу крошили ломами, били кувалдами, разогревали кострами и отливали водой. Особенно тяжело рыли зимой. Страшные глубинные морозы промораживали землю насквозь и брали ее только калеными клиньями. Приходилось подолгу отогревать мерзлоту углем и опилами, зажигали еще на ночь изношенные автомобильные скаты. Черные траурные клубы дыма сутками стлались по кладбищу, рыли, бывало, по неделе. Но вырывали все-таки тесный щербатый вход, сильно суженный книзу. Случалось, что Пудов этого не досматривал, и тогда втискивали какого-нибудь сердягу боком и боком же, не глядя, засыпали.

Но законничал Пудов только перед городскими. Своим, поселковым, он делал всяческие поблажки, отводил всем удобные и мягкие места, глубины-ширины не вымеривал и венков никогда не снимал. Больше того, когда умирали свои братья шахтеры, а еще лучше ка́тали, он сколачивал из досок похожий на копер памятничек, красил его серебряной краской и, глотнув из фляжки, ненадолго замирал, отдавая дань шахтерской трудовой славе. Цветов он даже сюда еще добавлял. Брал у городских и добавлял. Зимние, треснутые пополам могилы он любовно поправлял весной и высаживал на них куст лесного шиповника или малины. Приживался шиповник на человеке хорошо, но малина была прихотливей.

Летом было приволье. Коровы он не держал, но сена накашивал вдосталь. Сладкое кладбищенское сено шло в поселке наперебой, и он держал его и не продавал до осени. Осенью брал хорошую цену.

Живности у него тоже хватало. Как обыкновенно, свиньи, голуби, овцы. Пяток для пробы гусей. Кролика у него расплаживалось столько, что он не знал, куда сбывать мясо. Часто просто скармливал его свиньям или собакам или просто бросал в муравейник муравьям.

С кроликами он любил поиграть. Загулявшую злую крольчиху он отсаживал в деревянную клетку, а напротив высаживал молодого сильного самца. С удовольствием наблюдал хозяин, как черный неистовый крол и обезумевшая от страсти крольчиха яростно прогрызались навстречу друг другу и злобно, по-собачьи, щерились, обнажая свои мощные резцы. Но сближаться он им сразу не давал, а разгораживал их по нескольку раз и долго, с наслаждением, травил. Крольчиха обыкновенно грызла быстрее, самец отставал. Наконец он им давал соединиться. Они зло, неистово совокуплялись, и крол, сразу же отвалившись на сторону, закатывал свои кровяные белки. Он складывал беспомощно лапки и мелко дрожал брюхом, пока его крольчиха ходила и колдовала вокруг него, облизывала ему глаза и укладывалась с ним рядом. Потом он их рассаживал снова…

Из мяса Пудов уважал лишь собачатину. Целые толпы собак грызлись у него за сараем и ждали своего смертного часа: он их старательно откармливал. Приваживал он собак просто. Загулявшую какую-нибудь сучку он выводил вечером за забор, и она собирала вокруг себя за ночь целую свору голодных псов. Утром она уводила их в загон. За это хозяин разрешал ей жить подольше, но и заживаться тоже не давал.

Мясо он рубил на пороге, а потом варил. Дымные, вкусные куски собачатины он раскладывал не спеша по столу, делил, резал их, заливал и закапывал все вокруг себя жиром, лучшее оставлял себе, худшее отдавал свиньям. Да и собаки тоже не брезговали.

По воскресеньям он стряпал пельмени. Подвязав клеенчатый передник, он сек мясо на куски и чисто вымывал его в колодезной воде. На фанерном, дожелта отскобленном столе у него была привернута широкогорлая мясорубка, и, подставив под нее глубокую эмалированную миску, он наворачивал собачьего фарша. Потом заводил огонь. Пока растапливалась и нагревалась печка, он накатывал бутылкою огромных, с ладонь, сочней, защипывал в них мясо и курил. Потом варил и ждал Петруху.

Воскресный этот порядок был заведен давно, и не изменял ему Пудов ни разу. Раньше, когда Ирка училась в интернате, он ездил с этими пельменями по воскресеньям к ней. Отстряпавшись, он уминал их ложкой в литровой банке, брал с собой Пиратку, и они ехали автобусом в город. Пиратка сразу же прошмыгивал под сиденье, но езды обычно не выдерживал и начинал скулить и высовывать свой нос на полдороге. Рассерженная кондукторша высаживала их обоих, и они добирались до города пешком. Пират о своем поведении жалел, но поделать с собой ничего не мог. Запах бензина доканывал уж и без того его слабое обоняние, и он просился наружу. Виновато он бежал за хозяином и держался на всякий случай подальше… Но хозяин Пирата не трогал. Он вообще был ласков с собаками, а особенно с теми из них, кто верно ему служил. За свою долгую жизнь на кладбище Пудов переменил немало собак, всегда называл их Пиратами и сажал на медный ошейник. Так они не отгрызались и не обрывались. Выслужившего и ослепшего пса он награждал тем, что не съедал его, а просто отпускал на волю.

Они приходили в город и заходили в магазин. Долго стояли они перед витриной и смотрели на слюдяные кульки с пряниками, конфетами и печеньем, но покупали почему-то всегда кралек. Они брали их целую связку, но сами никогда не пробовали, а относили все Ирке.

Ирка их ожидала у входа. Она сжимала в руке тетрадки и смотрела на отца печальными глазами. Почему-то ей было грустно.

Они входили в большой, огороженный частой сеткой двор, садились на траву и разворачивали газету.

— Ешь, Ирка! Это тебе не государственное! — выкладывал Пудов свои гостинцы и принимался просматривать тетрадки.

Училась Ирка хорошо, писала крупно и чисто, и он с удовольствием прочитывал все ее изложения и диктанты. В тетрадки по арифметике он никогда не заглядывал — не любил. Ирка съедала свой гостинец с удовольствием. Выскребывала из банки застывший пластинчатый жир и сосала его, как конфету. Потом переходила на баранки. Дожидавшийся подачки Пират сидел, высунув язык, тут же, но, увидев, что надеяться больше не на что, убегал и гонял вместе с мальчишками мяч.