Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Потом Пудов доставал из-за козырька иголку и просил что-нибудь почитать Ирку наизусть. Она долго терла переносье и что-нибудь припоминала. Знала Ирка всего много, особенно из Пушкина и Некрасова, и пока отец ей чинил обувь, она громко, с воодушевлением читала. Но заканчивала Ирка свое выступление неизменно: «Камень на камень, кирпич на кирпич…» Этот стих особенно нравился ей, и отцу он нравился тоже. Потом они прощались. Он свертывал в карман свою сальную газету, гладил дочь по щеке и звал Пирата. Она провожала их немного за ворота и просила приезжать опять. Отец уходил быстро, не оглядываясь, но Пиратка по нескольку раз возвращался к ней и лизал ей на прощание лицо.

Теперь же угощался его пельменями только один Петруха. Выриха давно померла, и Петруха снова жил, как прежде, в своей непоправленной хате. Так же он скитался по поселку без дела, так же работал иногда на тарном, так же хватался руками за голову, когда донимали его на улице пацаны. Курей больше Петруха не держал, зато завел себе на горе корову. Корова была хороша, приземиста, доилась и телилась исправно, но доить его к себе не подпускала. Приходилось просить каждый раз соседку, Синцовского Пашки дочь. Та охотно соглашалась, выдаивала корову хорошо, но и молока брать себе не стеснялась. Петруха молока не жалел и еще обещал подарить ей нового, как будет, бычка.

В воскресенье Петруха брал в магазине «сучка́» и шел к другу на пельмени. Пьянели они быстро, ругались, доказывали что-то, махались друг перед другом кулаками, но до рук дело не доходило. Потом дремали за столом.

— Слышь, Лешка-а?.. — вопрошал с икотою Петруха, ткнув вилкою в пельмень.

— Ну?

— На поселке говорють, што ты собак жрешь… и ишшо говорють…

— Ну?

— …Што ты пельмени эти будто ба тоже собачьи делаешь.

— Брехня-аа… — убежденно отвечал Пудов. — Шта, у меня мяса нету?

— Да я-то знаю, а вот говорють же люди…

— Говорють, говорють… А хоть бы и собачьи, так ты не бойсь, не загавкаешь.

— Нет, Лешка, — обижался Петруха, — собачьих я не ем. Ты уж мне, если что, так по дружбе…

— Чуда-ак, — брал его за плечо Пудов. — То ж баран. Ну хошь, счас докажу?

— Докажи, — встряхивал головою Петруха.

— Вот, слушай…

— Да нет, ты мне по дружбе скажи, если что… Я не обижусь.

— Слушай, грю.

— Ну?

— Ты думаешь, собака собаку исть станет?

— Живую?

— Да не… — морщился Пудов. — Мертвую. Вот Пиратка, к примеру, станет исть собачатину?

— А што ему? Сожреть…

— Эй-э! сожреть… За кого ты его считаешь? Да собака собаку ни в жисть… Она животная с понятием. Хошь, попробуем? Пиратка, ко мне!

Пират тасовался тут же. Хозяин бросал ему под печку пельмень, и пес, щелкнув зубами, брал его с лета.

— Понял? — торжествующе спрашивал Пудов. — Значить, не собачьи.

Это убеждало Петруху — он тут же прекращал свои сомнения и ел пельмени с новым аппетитом.

Затем они шли на кладбище. Обнявшись, они горланили песни, шатались между могил и вспоминали прошлое. Потом Пудов рассказывал своему другу, кто здесь где и за что лежит. Биографии своих жильцов он знал досконально, то есть биографии не полные, а только, так сказать, летальные, до других же ему не было никакого дела. Он все обо всех знал, кто какой смертью помер и долго ли перед этим жил. Показывал он Петрухе только «интересные» могилы.

— Вон энтот вот лежит под елкой, — тыкал он грязным пальцем, — думаешь, так себе лежит — и все?

— А што? — спрашивал Петруха со страхом.

— Не-ее… Тут, брат, только одна чучела, а к нему голова приторочена. Поездом размозжило. Голову только одну и вытащили.

Петруха трясся от страха и тянул приятеля в избу. Но Пудов только входил во вкус и возвращаться не собирался.

— Эту мужик прирезал. За б… И правильно, на мой взгляд, и сделал. Не бля…

— Красивая, — вздыхал Петруха.

— Красивая, — соглашался Пудов. — Они все красивые. А эту…

— Пойдем, — тянул его Петруха, ежась. — Ну их, гад, к лешему. На што они мне сдались?

— Так. А этот за что? А! Этот, брат, смешно помер. Поженился только. Ну, поженился и поженился, а с бабой-то на следующий день и повздорил. Она ему: «Готовь себе сам и к моему не прикасайся». А он: «При-и-краснаа… Обойдемся как-нибудь и без ваших шчей». Вышла она только в магазин — а он ну ее шчи наворачивать, спешить, значит, пока не застукала. Подавился. Летательный исход.

— Да… интересно… Ну, пошли?

— Да погоди ты, дай еще расскажу… А вот эти? Этих сразу всех четверых прихватило, под лодкой прятались от грозы. Так наскрозь молнией и прошило.

— Да шут с имя, а? — умолял Петруха. — Домой мне надо…

— Гроза, значит… — не обращал внимания Пудов. — Тут их молнией и накрыло. Двое братья были… Э-эх!

Петруха в этом месте плакал.

— Ты че-го? — удивлялся на него Пудов.

— Да че-го… Молодые ведь хлопцы были, как ты ду-у-маешь… Не мы с тобой! Жалко…

— Эх, жалко! Да вон их вокруг сколько, всех не обревешь.

— Не обреве-е-ошь… Бесчувственный ты, Леха, человек… Я тебя за это не уважаю…

— Чудак, тут привычка нужна. Все там будем… Вот эта вот лежит, к примеру, — мотри, какая красавица. Сама себя. Мать до сих пор тут слезьми умывается. Дак что теперь — и мне вместе с нею?

— А што… Чувство надо иметь… Ты, Лех, не обижайся, но я тебе скажу-у…

— Эй-э! Думаешь, она тут есть?

— А хде ж она?

— Хде! — передразнивал он Петруху. — Где. Это мать думает, что она тут. Ну и пускай себе думает, нам не мешает. А ее тута нет. Вырыли. Еще о прошлом годе вырыли. Обещались привезть назад, да, видно, забыли. Эксперимент делают.

Петруха раззевал рот.

— А ты говоришь — жалость… Да их тут, можа, скоро ни одного не останется, из всех эксперимент сделают, — окончательно завирался Пудов. — Може, уж всех вытаскали… Думаешь, я по ночам сторожу?

— Да… — удивлялся Петруха. — Работа у тебя…

— То-то и оно. Это еще что, я тебе потом такое расскажу!

— Хээ… А этих што, прямо в одну загородку свалили, тоже утопли? — останавливался всякий раз у большой могилы Петруха и брался за железный венок.

— Эти сгорели, — хмуро отвечал Пудов и уводил своего товарища домой.

Они доцеживали свой «сучок» по стаканам, заедали его холодными слипшимися пельменями и расставались до следующего воскресенья. Потом Пудов сажал Пирата на цепь и шел на свою железную сварную койку. Пьянел он обычно во сне и мог проваляться на койке до следующего вечера.

В одно из таких воскресений случился на кладбище пожар. Горело долго, целые сутки, но никто на огонь не прибежал. Начался пожар ночью, с забора. Захватило по краям лес, пошло кустарником и травой. Обуглило несколько ближних к ограде крестов. Огонь обошел вокруг кладбища по забору и сомкнулся на пудовском дворе.

Хозяин хватился поздно, когда выйти уже было нельзя. Он выскочил в пылающие сени, но пробиться уже не смог. Забранные частой решеткой окна не пропустили его тоже, и он остался под кровлей.