Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Хулиганим? – с добродушно-домашней, мирной интонацией проговорил тот, что шел первым. И без размаха, словно бы хлыстиком-прутиком, секанул дубинкой, что держал в руках, К. по пальцам на прутьях. Боль, пронзившая К., была такая – из глаз брызнули слезы, крик вырвался из него. Ему показалось, пальцы переломаны – костей не собрать никакому хирургу. – Нехорошо хулиганить, – тем же мирным, дружелюбным голосом завершил свое поучение полицейский.

– Вы… вы… – с трудом выговорил К. – Пальцы, когда он попробовал пошевелить ими, оказались всё же все целы. – Я хотел узнать… почему я сижу здесь?

– Заткнись! – оборвал его тот, что шел вторым. – Устроишь нам здесь сортир – сам же и мыть станешь. Голыми руками. Мы умеем заставлять! – В его голосе не было никакой домашности, свирепая беспощадность звучала в нем.

– Сортир? – К. плохо соображал от боли. – Что вы такое… откуда взяли? Я хочу знать, что вы меня держите? Почему не снимите с меня показаний, как все было?

– Козел! – проигнорировав его вопрос, процедил полицейский, что велел К. заткнуться. – Помочишься здесь или еще что хуже – языком все вылижешь!

Ах же ты, сообразил сквозь утихающую боль в пальцах К., это они так истолковали его угрозы, что он будет буйствовать!

– Сиди, чего тебе. В туалет нужно – выведем, – тот, что хватил К. дубинкой, держался все прежнего, мирного домашнего тона. – Займутся тобой, когда нужно будет.

Они удалились обратно в свое привратное обитание около помещения дежурного, К. еще постоял-постоял у решетки – и отправился к обтянутому кирзой топчану у стены, сел на него, а потом и лег. Единственно, что он снял пиджак, бросил его в ногах, расслабил, снял галстук, бросил сверху пиджака и вытащенным из нагрудного кармана платком закрыл, когда лег, лицо. Так просилось: отгородиться от мира, свернуться улиткой в раковине. Подумать только, всего лишь сегодня утром то было, когда, собираясь на экзамен, надел эти пиджак и галстук, вложил в карман франтоватый, в тон галстуку шелковый платок – чтобы выглядеть строго и парадно…

Когда потерявший счет времени К., сдернув с лица платок, вновь сел на топчане, камера, коридор за нею оказались погружены в мерклый, дерущий глаза наждаком песочный электрический свет, еще более тусклый, чем в приемной того особняка, где он был вчера. Узкая же вертикальная полоска окна вдали густо налилась чернилами, и из фиолетовых они уже превращались в черные. Ночь! Ночь собиралась воцариться в том, зарешетном мире. А они встретились с другом-цирюльником после звонка К. – день еще был в разгаре, солнце катилось по южной стороне света.

– Э-эй! – как в прошлый раз, громко позвал К. – Э-эй, в туалет мне! Срочно!

В туалет ему теперь было нужно, это так. Но больше того ему хотелось вырваться, за пределы решетки – хоть на пять минут, хоть на минуту.

Обещание, данное полицейскими, было выполнено ими безоговорочно и без промедления. Возникли из-за угла, прошествовали своей полной самоуважения и достоинства походкой к зарешеченному узилищу К., отомкнули, волшебно прозвенев ключами, дверь, распахнули – и выпустили его.

К. шел по коридору – и было ощущение, он не ходил так вечность. Вечность, бесконечность, неизвестно когда он ходил так… Угол, из-за которого появлялись полицейские, приближался мысом долгожданной суши после нескончаемо долгого плавания по океану. И вот ноги вывели к нему, открылся прекрасно-вольный простор залива – придверного пространства с забранным цельным листом бронированного стекла помещением дежурного на одном из его берегов. За стеклом сидел полицейский с россыпью мелких звездочек на погонах, на рядке стульев у противоположного берега залива, будто на прогулочной яхте, развалившись, томился бездельем еще один полицейский – тот, который прищучил К. дубинкой по пальцам. Он взглянул на К. с безучастностью стража, безмерно уставшего от своей бдительной службы, однако готового к истовому отправлению предписанных обязанностей, как только в том возникнет нужда. Странно, подумалось К., когда их сцепившиеся с полицейским взгляды расцепились, а почему так пусто в участке, и, кажется, никого за время, как он здесь, больше не приводили. Неужели за те часы, что он в участке, на территории, подведомственной тому, не произошло больше ни одного правонарушения?

Русло коридора уперлось в лестницу, по которой К. водили на второй этаж составлять протокол. В стене слева перед выходом к лестнице глазам объявилась коричневая плоская дверь с короткой черно-стеклянной табличкой на ней: «Туалет». Один из сопровождавших К. полицейских щелкнул выключателем около двери, из черной щели между дверью и косяком ударило зажегшимся внутри светом. В закуток с умывальной раковиной, предваряющий собственно камору туалета, вслед за К. втиснулись оба стража, и когда К. попробовал закрыть за собой дверь, не позволили ему затворить ее до конца, подставив ноги.

– Ничего, ничего, – объявили они ему. – Все мужики, кого стесняться.

Туалет был отвратителен. Крышка на бачке отсутствовала, и все его нехитрое проволочно-петлястое устройство, возглавляемое большим черным поплавком на поверхности низко стоящей воды, было неприятно открыто взору. Унитаз в ржавых потеках, тянувшихся из сливного отверстия через все его фаянсовое лоно к стоку застывшим водопадом, не чистился, похоже, с момента установки десятки лет назад. Странно, как странно, снова подумалось К., если бы кого-то за время, что уже провел здесь, приводили, то он бы услышал – топанье ног, голоса, – но ведь нет, ничего такого в помине. А может быть, ударило его, и друга-цирюльника нет здесь? Ведь отпустили же скейтбордиста… почему отпустили?

– Э-гей, ты! – погрохотали в дверь. И она взвизгнула, открываясь шире. – У тебя там лохань вместо мочевого пузыря? Или ты, как лошадь, уснул стоя?

К. не ответил, хотя так и просилось. Удержись, удержись, заклинал он себя.

Не удержался он, когда русло коридора вновь вывело его в залив холла при входе. Как странно, как странно, звучало в нем. Никого вокруг, пустыня, не участок, словно всё тут и все – только для того, чтобы содержать в этой зарешеченной камере его, К.

Мгновения, когда хватил от своих стражей к сидящему за бронированным стеклом дежурному с капитанскими погонами на плечах, в памяти К. не отложилось. Вот он влечет себя по пространству холла, миновал половину его – и вот уже около квадратного распашного окна в этом бронированном стекле, лезет в него, пытаясь просунуться туловищем внутрь, и, обдирая гортань наждаком, с языка, с тем же исступлением, что тогда, когда сотрясал прутья решетки, срывается – ревом и хрипом:

– Выпустите меня! Не смеете! Вы не полиция! Вы не!.. Не вы… вы!..

Сила, которой он не мог противостоять, выдернула его из окна наружу, до огненного фейерверка в глазах ударив затылком о верхнюю кромку стекла, скрутила руки за спину, пригнула книзу, так что почти уткнулся себе в колени, – это, несомненно, были полицейские, что сопровождали его в туалет и от которых он столь неожиданно для них и резво сумел урвать.