Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Еще как пора, – сказал он. – Но давай не сегодня. Я в таком виде… мне предстоит объяснять им…

– Вот я своим появлением и избавлю тебя от удовольствия объяснений. Во всяком случае, сильно уменьшу это удовольствие, – тоном, не желающим знать никаких возражений, ответила привереда. – Ты хотел представить меня? В чем же дело!

– Не сегодня, – повторил К.

– Именно сегодня, – отмела его возражения привереда. – Тебе же лучше, чтобы сегодня.

– Скажи ей, – повернулся К. к другу-цирюльнику, – скажи ей, что невозможно сегодня. Ведь очевидно же, что невозможно!

– Это ты Фантомас, не я, – не позволив другу-цирюльнику раскрыть рта, но словно отвечая на его увещевания, быстро отозвалась привереда. – Если бы я была в таком виде – конечно, какое знакомство, но я во вполне приличном. Я в приличном виде? – теперь, в свою очередь, обратилась к другу-цирюльнику она.

– Разумеется, – друг-цирюльник поспешил с ответом.

Было видно, что его ошеломил напор привереды. Это К. была известна ее натура, а ему-то откуда.

– Все, вопрос решен, – просияла привереда. Взяла К. под руку и повлекла к выходу. – Втиснемся уж мы у тебя как-нибудь? – повернула она на ходу голову к другу-цирюльнику, приглашая его тем последовать за ними.

За пределами крыльца, освещенного бело-голубым конусом света от одинокой люминесцентной лампы на железной лебедино-змеиной вые, стояла лютая шершавая темнота – конец ойкумены, предел Вселенной, край мироздания был там, такое рождалось ощущение, казалось, шагни – и ухнешь в бездну. И лишь доносившийся оттуда глухой ропот листвы под тихо веющим ветерком давал понять, что там не бездна, а такая же твердь, как здесь.

Втиснуться втроем в двухместный кабриолет друга-цирюльника не составляло труда. Но сделать это следовало так, чтобы дорожная служба стерильности не заметила трех голов в машине, и, перепробовав несколько вариантов, устроились в конце концов так: К. обычным образом на сиденье рядом с другом-цирюльником, а привереда, сложившись усердным циркулем, на днище в ногах у К., спрятав себя под приборной доской. Хорошо, что я у тебя не дылда, со своей электризующей пространство вокруг себя игруньей резвостью, так обжигавшей К., сказала она, когда обустройство было закончено, дверцы захлопнуты и друг-цирюльник включил мотор. «Хочешь большую женщину?» – с ужасом и стыдом тотчас вспыхнуло в К. Хорошо, хорошо, хорошо, сжимая ей плечи, отозвался он.

Кабриолет тронулся.

– Ну, ми эсперас е фаворо де ль’сорто, – сказал друг-цирюльник.

– Что-что? – спросила снизу, задирая голову, привереда. – Как это по-нашенски?

– Надеюсь на благосклонность судьбы, – перевел друг-цирюльник.

Судьба оказалась к ним благосклонна. Скрывавшиеся в межфонарной тени, как в засаде, машины дорожной службы со стоявшими рядом с ними патрульными попались им дважды, но оба раза кабриолет друга-цирюльника, прекрасно известный каждому патрульному, тех не заинтересовал.

Друг-цирюльник подогнал машину к самому подъездному козырьку, хотя из-за других машин около подъезда, оставленных перебыть здесь в неподвижности ночь, сделать это было непросто. В том, как друг-цирюльник усиленно хотел подъехать как можно ближе к входной двери, словно что-то важное зависело от того, была как бы некая его вина перед К., желание искупить ее, и К., когда они с привередой уже выбрались из машины, наклонившись в глубь кабины, наполненной магией бледно светящихся зеленых огоньков на приборной доске, спросил друга-цирюльника:

– А тебя долго продержали там в участке?

– Да нет, – сказал друг-цирюльник. – Завели в какую-то комнату, порасспрашивали – кто я, что я, – потом снова на первый этаж, распахнули дверь – иди гуляй.

– Это не комната с диванами, креслами, пальмами? – вырвалось у К.

– Какие пальмы! – Изумление прозвучало в голосе друга-цирюльника. – Столы да стулья – глаз стонет!

Нечто вроде облегчения испытал К.: та светлостенная диванно-пальмовая комната представлялась сознанию чем-то вроде пыточной камеры, и лишний груз на совести, – если бы другу-цирюльнику также пришлось пройти через нее.

– Это не настоящий участок, ты понял? – открыл он свою догадку другу-цирюльнику.

– Вот так? – Друг-цирюльник уже не удивлялся. – Нет, не понял. Откуда мне было. Привели, побеседовали, вывели. Всё.

– Не настоящий, не настоящий, – просветительски повторил К. – Бутафория. Та шантрапа, как ты выразился, с айфоном, что на нас налетел, тоже там не задержался. Сам видел, как уходил. С дежурными за руку прощался.

– Вот как! – Друг-цирюльник оживился. Он уже не удивлялся, но про скейтбордиста – это не могло не задеть за живое. – Что же, подсадная утка?

– Подсадная утка, – подтвердил К. И почувствовал себя наконец способным задать вопрос о том, из-за чего и всунулся обратно к другу-цирюльнику в его шаманящее зелеными огоньками темное логово: – Когда с тобой беседовали, что обо мне спрашивали?

– Да ничего, представь себе, – не замедлил с ответом друг-цирюльник.

– Не может быть. – К. не мог поверить.

– Представь себе!

– И совсем обо мне не говорили?

– Да нет же, нет, – увещевающее отозвался друг-цирюльник.

Ничего другого, как поверить ему, К. не оставалось. Собственно, с какой стати он мог не верить другу-цирюльнику? Кому было верить, если не ему. Но до чего странно: привереде – звонок домой, а с другом-цирюльником о нем – ни слова.

– Как странно! – вырвалось у него вслух.

Друг-цирюльник понял его.

– Все как д о лжно, – сказал он. Не без самодовольства у него это прозвучало. – Полицейский участок, ты говоришь, – их служба. Они и выяснили все, кто я. А у меня, знаешь, сколько из их службы голову в порядок приводят? И с самого топа. Так что я им… меня они дергать не станут, я защищен.

– Мне холодно! – позвала К. привереда, неслышно простоявшая у него за спиной весь их разговор с другом-цирюльником.

– Пока! Спасибо тебе, – поспешно поблагодарил К. друга-цирюльника.

– Не за что, что ты, – ответно поспешил друг-цирюльник. И не удержался, добавил: – Джис ля!

Что значило, знал К., все то же «пока» на эсперанто.

Он захлопнул дверцу, помахал рукой. Но едва ли уже друг-цирюльник смотрел на него. Кабриолет плеснул в темноту светом фар, встряхнул воздух мотором, приглушил его звук, дал задний ход и покатил, покатил в темноту, утаскивая с собой сноп света, вильнул в сторону, переметнув в сторону и свет, замер на мгновение и, двигая перед собой освещенное пространство, уже невидимый в ночном мраке, поплыл к выезду со двора.

Не так, не так, представлял К., произойдет их знакомство. Как в точности – этого он не знал, но что не так – это уж безусловно. Родители уже спали и вынуждены были подняться. И конечно же, большие глаза у матери – полные ужаса. Ахи и охи, сетования, упреки, вопросы: что у тебя с лицом, как, почему, где? Отец смущался и суетился, обращался к привереде уменьшительно-ласкательным образом и все время без нужды прогребал по своим послушным седым волосам пятерней, как бы приводя прическу в порядок – жест, которого прежде за ним не водилось. Мать то начинала говорить как заведенная, то впадала в ступор и замолкала, не в состоянии ответить на самый простой вопрос. К. смотрел на них – и старался не смотреть. Неловко ему было за родителей, больно за них. Ах, не такими хотел бы он видеть их перед привередой. Без этой бы жалкости, потерянности, пришибленности. И еще как одеты, поднявшись с постели, до чего нелепо: парадная салатовая кофта у матери поверх выглядывающей в распахнутый проем на груди ночной рубашки в синих цветочках, спортивные черные штаны с белыми лампасами у отца и заношенная темно-зеленая куртка, натянутая в спешке прямо на майку …