Джулиан Барнс - Одна история

Ему вспомнилась социальная реклама той поры, когда правительство нехотя признало существование СПИДа. Рекламный плакат тиражировался, как подсказывала память, в двух вариантах: фото женщины в постели с шестеркой мужчин и фото мужчины в постели с шестеркой женщин – все теснились, как сельди в бочке. Сопроводительный текст гласил, что, ложась в постель с новым партнером, ты каждый раз ложишься в постель со всеми, кто был у него до тебя. Правительство вело речь о заболеваниях, передающихся половым путем. Но ведь то же самое относится к словам: они также способны передаваться половым путем.

И действия, между прочим, тоже. Вот только действия, по странному и счастливому стечению обстоятельств, никогда не создавали сложностей. Но сейчас в голову лезло: ох, а ведь все, что ты делала рукой или ногой, локтем или языком, ты, должно быть, проделывала и с «иксом», и с «игреком». В свое время такие мысли и образы его не посещали, за что он был несказанно благодарен судьбе, поскольку с легкостью мог бы вообразить всех своих призрачных предшественников. Но после того как та издевка закрепилась в его сознании, он начал представлять (иногда доходило до абсурда), какая игра словами велась со времен Адама и Евы и кто первым завел себе второго возлюбленного.

Как-то раз он в легком и фривольном тоне упомянул одной девушке о своем открытии как о чем-то естественном и неизбежном, а потому интересном . Через пару дней она, поддразнивая его в постели, обратилась к нему «пернатый мой дружок». «Нет! – вскричал он и откатился на свой край кровати. – Тебе никто не разрешал так меня называть!» Девушку поразила его неистовая вспышка. А он поразил сам себя. Но он защищал фразу, которая всегда принадлежала только им со Сьюзен. Правда, ранее фраза эта бытовала исключительно между молодым мужем Гордоном Маклаудом и его застенчивой женой, полной радужных надежд.

Так что в течение длительного времени (лет, наверное, двадцать, если не больше) он ловил себя на болезненной чувствительности к языку любви. Умом он понимал, что человеческий лексикон в принципе ограничен, и совершенно не важно, что некоторые слова идут в переработку, что каждую ночь миллиарды мужчин и женщин всего мира подтверждают уникальность своей любви подержанными фразами. Но иногда по какой-то причине это становится важным. А значит, в данной сфере, как и в любой другой, бал правит предыстория.

Ему представлялось, что в Деревне на месте теннисных кортов появились кварталы домов-коробок улучшенной планировки, а может, более прибыльные скопления жилых домов небольшой этажности. Он недоумевал: почему никто, глядя на кварталы новостроек, не говорит: «Давайте все тут снесем и построим современный, всепогодный теннисный стадион». Можно пойти дальше и сказать: «Слушайте, а почему бы не устроить здесь старомодные травяные корты, чтобы играть в исконный теннис?» Но такое почему-то никому не приходит в голову. Что ушло, того не воротишь, – теперь он это усвоил. Единожды нанесенный удар не отменишь. Единожды слетевшее с языка слово не залетит обратно. Мы можем сколько угодно делать вид, будто ничто не потеряно, не сотворено, не сказано; можем заявить, что все забыто, но наша потаенная сердцевина не забывает, потому что единожды совершенное меняет нас навек.

Вот вам парадокс. Когда он был со Сьюзен, они почти не говорили о любви, не обсуждали, не анализировали, не стремились понять ее форму, цвет, массу и границы. Любовь просто была с ними как непреложный факт, как незыблемая данность. Но существенно то, что ни у одного, ни у другого не было нужных слов, опыта, мыслительных навыков для ее обсуждений. Впоследствии, годам к тридцати-сорока, он достиг эмоциональной зрелости, а в возрасте за тридцать-сорок подошел к прозрачности эмоций. Но в его поздних связях чувства уже не были столь глубоки, а значит предметов для обсуждения становилось все меньше и потенциальное красноречие оказывалось невостребованным.

Несколько лет назад он прочел, что наиболее типичный психологический образ в сознании мужчин по отношению к женщинам – «фантазия о спасении». Вероятно, она пробуждает воспоминания о детских сказках, в которых доблестные рыцари спасали от злобных стражей запертых в башнях прекрасных дев. Или о классических мифах, в которых другие девы, как правило обнаженные, были прикованы к камням только лишь ради того, чтобы их освободили бесстрашные воины. Которые сначала находили себе подходящего морского гада или дракона, с которыми нужно сразиться в первую очередь. В наше не столь мифическое время большинство мужчин предавались подобным фантазиям с участием Мэрилин Монро. Он относится к этой социологической статистике с известной долей скептицизма. Интересно, что для ее спасения требовалось непременно с ней переспать. Хотя на самом деле, как ему казалось, самым действенным способом спасти Мэрилин Монро было бы не переспать с ней.

Вряд ли он в девятнадцать лет страдал от фантазии о спасении Сьюзен. Наоборот, он страдал от реальной необходимости спасения. В отличие от принцесс в замках и прикованных к камням дев, к коим устремлялись целые полчища готовых к подвигу рыцарей, и в отличие от Мэрилин Монро, которую мечтал освободить (для того лишь, чтобы заточить в собственной башне) любой западный мужчина, к Сьюзен Маклауд не выстраивалась очередь рыцарей, киноманов и «сладких мальчиков», оспаривавших право вырвать ее из пут домашней тирании. Он верил, что ему по силам ее спасти; более того, что лишь он и может ее спасти. И это была не фантазия: это была суровая практическая необходимость.

С расстояния прожитых лет он уже не мог вспомнить ее тело. Конечно же, он помнил ее лицо, глаза, губы, изящные уши, ее вид в теннисном платье – все это можно было освежить в памяти с помощью фотографий. Но чувственная память о ее теле ушла. Ему не удавалось вспомнить ее груди, их форму, их упругость или дряблость. Забылись ее ноги, их изгибы, и как она раздвигала их, и что она делала ими в постели. Он не мог вспомнить, как она раздевалась. Ему представлялось, будто она это делала, как все женщины на пляже – с чопорным мастерством, прикрывшись огромным полотенцем, – только вместо купальника он представлял ночную сорочку. Они всегда занимались любовью без света? Уже не вспомнить. Возможно, он слишком часто закрывал глаза.

У Сьюзен – вдруг вспомнилось – был пояс-корсет; причем определенно не один. К нему крепились… как же они называются?.. эластичные ремешки, которые пристегивались к чулкам. Просто резинки, точно. Сколько их было на каждой ноге? Две, три? Он знал только, что пристегивала она лишь переднюю. Эта интимная особенность всплыла в памяти именно сейчас. А какими были ее бюстгальтеры?.. В девятнадцать он не испытывал ни малейшего интереса к нижнему белью, как и Сьюзен не интересовали его майки и трусы. Он и сам-то не помнил, какие трусы носил в ту пору. Зато помнил, что носил майки в сеточку, которые непонятно почему считал эффектными.