Джулиан Барнс - Одна история

В Сьюзен не было никакого кокетства, это бросалось в глаза. Никакой игривости и демонстрации тела. Как они целовались? Он и этого не мог вспомнить. Хотя позднее, с другими, бывали изумительные моменты, которые чувственными стоп-кадрами хранились у него в голове. Возможно, с опытом секс делается более памятным. А может быть, чем глубже чувства, тем меньше обращаешь внимания на детали. Нет, не то и не другое. Просто ему хотелось найти какую-нибудь теорию, чтобы объяснить эту странность.

Ему вспомнилось, как она сообщила – будто между делом, – сколько раз они занимались любовью. Сто пятьдесят три раза, что ли. Тогда это повергло его в пучину размышлений. Может, он тоже должен был считать? Было ли это проблемой в их отношениях? И так далее. Теперь он думал: сто пятьдесят три, столько раз он приходил к этой точке. А она? Сколько раз он приводил ее к оргазму? Она вообще хоть раз испытала с ним оргазм? Безусловно, было удовольствие, была близость; но оргазм? В то время он не мог с уверенностью сказать, но и спросить не решался. По правде говоря, он тогда и не думал спрашивать. А сейчас уже было поздно.

Он пытался представить себе, почему она решила вести счет. Для начала это было вопросом гордости и внимательности; он был ее вторым любовником за всю жизнь, к тому же после длительной паузы. Но потом он припомнил мучительным шепотом заданный вопрос: «Ты же не бросишь меня, Кейси-Пол?» Так что счет, вероятно, был результатом тревоги и смятения: страх быть брошенной, страх, что у нее больше никогда никого не будет. Может, дело в этом? Он сдался. Перестал копаться в прошлом, перемалывая, как метко выразилась Джоан, «давний опыт с писюном и писькой».

Однажды вечером он со стаканом в руке лениво смотрел по телевизору Гран-при Бразилии. Не особенно интересуясь бессмысленной демонстрацией богатства в рамках Формулы-1, он тем не менее любил смотреть, как рискуют молодые. В этом отношении гонка была что надо. Из-за ливня трасса сделалась опасной, глубокие лужи отправляли прямиком в барьеры даже бывших чемпионов; гонку дважды останавливали и неоднократно присылали машину безопасности. Все гонщики осторожничали, за исключением девятнадцатилетнего Макса Ферстаппена из команды «Ред булл». [19] Макс Ферстаппен (также Верстаппен; р. 1997) – потомственный автогонщик голландско-бельгийского происхождения, сын Йоса Ферстаппена. С одного из последних мест он вырвался на третье, совершая маневры, на которые не отваживались более зрелые и предположительно «лучшие». Комментаторы, пораженные такой сноровкой и храбростью, искали им объяснения. Один выдал: «Говорят, тяга к риску не снижается вплоть до двадцати пяти лет».

После такого заявления он стал присматриваться еще внимательнее. Да, думалось ему: опасная трасса, видимость почти нулевая, все переживают, а ты – неуязвим, мчишь на полной скорости, благо у тебя еще не снизилась тяга к риску. Да, это прочно врезалось в память. Вот что значит быть девятнадцатилетним. Кто-то разобьется, кто-то нет. Ферстаппен не разбился. Во всяком случае, до той поры: у него в запасе было еще шесть лет, чтобы, с позиций нейропсихологии, стать полностью благоразумным.

Но если Ферстаппен демонстрировал скорее юношеское бесстрашие, а не истинную храбрость, применим ли тот же возрастной ценз к обратному: к трусости? Ему самому всяко было меньше двадцати пяти, когда он совершил трусливый поступок, преследовавший его потом всю жизнь. Они с Эриком гостили у Маклаудов и отправились в холмистый парк на ярмарку. Они спускались с вершины плечом к плечу, болтали и не заметили компанию парней, поднимавшихся им навстречу. Поравнявшись с ними, один толкнул Эрика плечом так, что тот развернулся; другой поставил ему подножку, а третий ударил ботинком. Пол увидел это словно обостренным периферическим зрением – еще перед тем, как Эрик упал, – за секунду? за две? – и тут же инстинктивно бросился бежать. Он твердил себе: «Найти полицейского, найти полицейского», но при этом знал, что смылся вовсе не для этого. А для того, чтобы самому не огрести от хулиганья. Рациональное мышление подсказывало, что на ярмарках полицию встретишь нечасто, и он мчался под гору в пустых, притворных поисках, даже не спросив ни у кого из встречных, куда кидаться за помощью. Потом он поднимался обратно в гору, и его мутило при мысли о том, что предстоит увидеть. Эрик, весь в крови, стоял на ногах, ощупывая ребра. О чем тогда зашла речь, принес ли он другу свои фальшивые извинения – теперь не вспомнить; они поехали к Маклаудам. Сьюзен перевязала Эрику раны, щедро смазав их деттолом, и настояла на том, чтобы он отлежался в доме, пока не утихнет боль от побоев и не затянутся порезы. Эрик так и поступил. Ни тогда, ни потом Эрик не бросил ему обвинений в трусости и ни разу не спросил, почему он удрал.

Если повезет, то при должной осторожности можно прожить жизнь, не подвергая испытаниям свою храбрость, а точнее – не обнаруживая свою трусость. Когда Маклауд набросился на него тогда в «читальне», он, естественно, спасся бегством, ответив одним неуклюжим ударом на три маклаудовских. А выскочив через черный ход, опять же не пытался найти полицейского. По его прикидкам (достаточно точным), Маклауд был настолько пьян и зол, что не отстал бы от него, пока не избил. Молодой и вполне спортивный, он все же трезво оценивал свои шансы в рукопашной схватке. Да и то сказать: на него бросился не трусишка-задохлик младше двенадцати лет и весом менее сорока кило.

И опять аналогичная история, уже недавняя. «Недавняя» – значит «пятнадцати- или двадцатилетней давности»: именно так он теперь мысленно членит время. После его возвращения в Англию прошло всего ничего. Пару раз он навестил Сьюзен, но никому из них это посещение не принесло ни видимого удовольствия, ни пользы. Однажды вечером раздался телефонный звонок. Звонила Марта Маклауд, которая уже давно носила другую фамилию.

– Маму на время поместили в психиатрическую, – выпалила она.

– Как это неприятно.

– Сейчас она лежит в… – Марта назвала одну из местных больниц, где имелось психиатрическое отделение.

Он был наслышан об этом заведении. Как-то раз его приятель-доктор с профессиональной сухостью сказал: «Там может оказаться только тот, кто реально лишился рассудка».

– Понятно.

– Место жуткое, настоящий бедлам, пациенты горланят. А кто не горланит, тот напичкан успокоительным до состояния зомби.

– Ага. – Он не спросил, к которой из двух категорий относится Сьюзен.

– Вы сможете ее навестить? И посмотреть условия?

За четверть века, подумал он, Марта ни о чем его не попросила. На первых порах он чувствовал ее неодобрение, позднее – молчаливое высокомерие, но хорошее воспитание никогда ей не изменяло. Судя по всему, сейчас она дошла до крайности. Хорошо знакомый с таким состоянием, он давно усвоил, что «крайность» – понятие растяжимое. А потому взвесил эту просьбу.