Антонио Редол - У лодки семь рулей

У меня дыхание перехватило. Но он даже не взглянул на меня и продолжал негромко:

— Здесь мои часы опять отобрали. Этот жирный негодяй с усиками увидел их, но не занес в опись. Чесался у меня язык сказать ему пару слов, да все мы тут как скотина бессловесная. Нету со мной моей Марианы. Марианой я звал автомат.

Взять хоть кукушку — все слышали в рощах и перелесках странный крик этой плутовки. Обзавестись собственным гнездом она не желает и кладет яйца в чужое гнездо, какой-нибудь простофиле. И такая она смышленая да ловкая, что ухитряется откладывать точь-в-точь такие же яйца, что и у своей жертвы. Ей, разбойнице, удается даже снести гладкое голубое яйцо, совсем как у черного соловья.

Вот и наш Алсидес вытворял разные штучки: ведь мальчики, как бы жизнь ни была к ним сурова, умудряются порой перехитрить ее.

Лобато, разумеется, не подозревал о его проделках, Он бы никогда не поверил, что в какой-то мере сам виноват в них; ведь он занимался столь важным делом, как обучение торговле оптом и в розницу. Однако к чему скрывать, что новое поручение хозяина — следить за взрослыми — вскружило голову Младенцу Иисусу, Проклятому Младенцу, или Китаезе.

Стоило поглядеть на него днем, когда Лобато уходил играть в шашки к вдове Пруденсии, хозяйке молочной, а продавцы, давая отдых ногам, свертывались калачиком в амбаре. Не успевали городские часы пробить четыре раза, сипло и как бы нехотя, как Алсидес уже стоял за прилавком, волнуясь и бормоча непристойные словечки, которых он набрался у старших. В тот же миг в лавке появлялась Лаурита, дочка Романы. Лицо у нее было румяное, белое — прямо наливное яблочко. Болтушка и резвушка, Лаурита хихикала, дерзила, кривлялась, зубоскалила. Запыхавшись, девочка влетала в магазин Лобато и напускалась на Сидро, как она его величала.

— Хозяйка велела передать, что сахар, который вы продали в прошлый раз…

— Был кислый, — доканчивал паренек, ласково усмехаясь.

— Я ведь пришла не шутки шутить. Хозяйка меня выбранила, а я к такому обращению не привыкла. Где продавцы?

Она знала, что этим вопросом неизменно вгоняет Сидро в краску. А он знал, что Лаурита подуется-подуется и перестанет и всегда найдет способ помириться.

— Я позову, если хотите…

— Ладно уж, и ты сойдешь. Зачем людей понапрасну… Свешай кило картошки да четвертушку кофе… Она говорит, у вас не кофе, а бурда какая-то.

— Не нарочно же мы ее делаем. Кофе как кофе.

Алсидес взвешивал картофель, ясно давая понять, что отпускает с походом, девочка подставляла сумку в голубую полоску, и он опрокидывал туда чашу весов, касаясь ее рук кончиками пальцев, а сам пытался дотянуться до едва заметных желанных холмиков, которые и у Лауриты еще вызывали удивление.

— А ну тебя! — пятилась девочка. — И этот туда же лезет.

Алсидес подмигивал ей, стучал указательным пальцем по жестянке с леденцами, а потом по лицу, в знак того, что она еще больше его разжигает, и, тщательно свернув кулек, принимался взвешивать кофе.

— Смотри у меня, а не то… а не то хозяину твоему пожалуюсь.

— Он сегодня оглох…

— Ну-ну, не балуй…

Алсидес открывал банку с леденцами — где им было сравниться по сладости с его взглядом! — и, достав две конфеты, добавлял их к пакетику с кофе. Лаурита все смеялась, смеялась, а потом замолкала и пятилась к двери, в самый угол, где ее не было видно с улицы.

Алсидес целовал ее в щеку — наливное яблочко, тоже смеялся и лишь тогда отдавал ей кофе и леденцы.

— Дай я положу их тебе в рот…

Он слышал, что сеньор Мануэл говорил так цыганке.

— Вот увидишь, больше я сюда ни ногой. Всякие тут гадости…

— Поцелуй — не гадость. Поцелуй, в губы любого леденца слаще.

Лаурита кидала на прилавок деньги и, помахав ему на прощание полосатой сумкой, выбегала на улицу, раскрасневшаяся и счастливая. Алсидес провожал ее взглядом и, прежде чем спрятать деньги в указанное сеньором Мануэлом место (тот убирал их потом в ящик), опрометью мчался за склад, удерживаясь, чтобы не закричать или не засвистеть. Но так как место отнюдь не подходило для подобных излияний, — не дай бог, еще Лобато узнает! — Младенец Иисус впивался ногтями в куль с треской и тряс его, тряс, пока не выбивался из сил. Улыбаясь, он качал головой и шел за леденцом, чтобы во рту у него было так же сладко, как и у Лауриты, дочки Романы.

Но сердце его принадлежало Сидалии, племяннице хозяина. Он любил слушать, как она поет слабым после болезни голосом, будто оспа, отметившая ее лицо, не пощадила и горла. Это было такое несчастье. Двадцатилетняя девушка, одаренная, темпераментная, не выходила из дому больше месяца. Черная оспа приковала ее к постели. «Если бы вы ее видели, если бы вы ее только видели», — твердила со слезами в голосе дона Розариньо, тронутая горем Сидалии.

Алсидес знал, что ее мечтали выдать за доктора: «А почему бы нет? Странный вопрос! Разве мы не воспитали нашу девочку, как настоящую сеньору?» Но тщеславные помыслы доны Розариньо заполучить в родственники адвоката или врача, которому она приходилась бы посаженой матерью и крестной, пошли прахом. Болезнь была неумолима; с каким-то злобным наслаждением уродовала она смуглое, красивое лицо девушки.

Кто посмел бы отрицать, что у Сидалии тело турчанки? Жизнь била в ней ключом, ее свежий, сочный рот смеялся без устали. И мальчишки на вечеринках у Гремио приглашали ее наперебой. А она, словно что-то в танце ее пугало, все время прижималась к партнеру. И когда бы она ни появлялась, ее улыбка, глаза цвета меда и золотистая кожа всех очаровывали, хотя чуть-чуть кривые ноги делали ее несколько неуклюжей. Но даже и это ей шло, по словам Дамского Угодника, а уж кто-кто, как не он, понимал толк в женщинах и лошадях. «У меня была косолапая кобыла, и мой жеребец Кебир другой не признавал. А он умел выбирать…» Наслушавшись его речей, мальчишки устремлялись к Сидалии, отпихивая друг друга локтями, чтобы поспеть первыми и робко склониться перед ней, приглашая на танго или фокстрот. Дона Розариньо ой как косо поглядывала на это соперничество: у нее были свои планы. Но пока доктор не появлялся на горизонте, пылкая Сидалия с упоением кружилась в объятиях кавалеров.

Алсидес из кожи вон лез, чтобы увидеть, как она отправляется на танцы в красном платье с кружевами у ворота, где была приколота бархатная роза. Он метался по лестнице вверх и вниз, надеясь как бы невзначай столкнуться с ней, когда она будет спускаться, распространяя приторный запах рисовой пудры.

И вот за один месяц все это пышное цветение и все честолюбивые мечты доны Розариньо исчезли, развеялись, как дым.

Венчик рябинок от оспы усеял смуглое лицо Сидалии. Встретив ее впервые после болезни, Алсидес заметил, что глаза у нее стали печальными, потемнели, а веки опухли от слез. Старая служанка рассказала ему, что девочка даже на людях показываться не хочет. Окно в ее комнате, прежде распахнутое настежь, было теперь закрыто, занавеси плотно задернуты, чтобы никто не мог ее видеть.