Антонио Редол - У лодки семь рулей

— Ну, как ты?!

— Доброе утро, — ответил Алсидес. — Да ведь ночь еще! — поправился он, увидев, что не рассвело.

— Поди намучился здесь?

— Да вроде нет. Спалось лучше, чем на складе… — И он потянулся, чтобы размять затекшие руки и ноги.

— Знаешь, тебя отпустили. Можешь идти на все четыре стороны. Почему ты ничего не сказал нашему сержанту?

— А что я мог сказать?.. Он думает, что я вор, а я не крал. Не крал, да и все тут. Душой моего отца, моей матери клянусь. Мне эти деньги на чай давали… Коли дают тебе деньги, они твои, верно, сеньор полицейский?

— Но Лобато твой друг.

— Мой друг… У меня здесь не было друзей, только сдается мне, что быть другом — это совсем другое.

— Он попросил нашего сержанта, чтоб тебя выпустили. Он добрый, хозяин твой…

Алсидес встал, провел рукой по лицу, словно хотел омыть его прохладным ветерком, веявшим из коридора, вопросительно взглянул на солдата и улыбнулся.

— Ну, беги, постреленок. И смотри не возвращайся. Даже мне здесь служить зазорно.

Мальчик сунул руки в карманы, чуть поеживаясь, словно утренний холодок покалывал кожу. Или то был нервный озноб? Полицейский что-то сказал ему вслед. Алсидес не расслышал. У выхода он обернулся.

— Если за мной Лобато придет, так передайте ему, пожалуйста… Пусть возьмет себе мои деньги, там больше пяти милрейс. Пусть добавит их к тем, что у меня отобрали…

— Ты не вернешься в лавку?

— Нет, я иду в жизнь!

И, насвистывая, как некогда его отец, звонко, заливисто, он сбежал по ступенькам. Группа торговок проскользнула мимо него в темноте… Ему так хотелось повидать Курчавого, поделиться с ним своими горестями… Он знал, что никто его ни в чем не заподозрит. Но разве он сможет пойти по улицам днем, при свете? Разве сможет забыть когда-нибудь, как над ним вчера измывались?

У самого мола виднелись расписанные цветами носы лодок и барка-паром, на которой ему так и не довелось покататься.

Эта река была для него рубежом.

— Эй, хозяин! — крикнул он барочнику, сидевшему на корме.

— Что новенького?

— Я попросить хотел, не подбросите ли на тот берег? Только денег у меня сейчас нет… Я потом заплачу.

Перевозчик жестом пригласил его.

— Вот спасибо!

Алсидес прыгнул в барку, прошел на корму и лег, глядя в небо. Утренняя звезда слепила ему глаза. И тогда только он заплакал. Беззвучно, чтобы никто не слышал. Слезы обжигали лицо, но в них он черпал мужество.

Когда перевозчик приказал распустить парус и паром отчалил, Алсидес сполз к борту и опустил руку в холодную речную воду. Это его успокоило. Так он и пролежал всю дорогу, а подручный хозяина тянул вполголоса грустную песню.

Вся во власти капризного ветра, барка-паром продвигалась вперед, избегая столкновения с рыбацкими суденышками, на которых светились фонари. Последний раз за ночь рыбаки забрасывали сети, испытывая судьбу.

Вдруг раздался крик: «Берегись, хозяин!» — и у самой кормы вынырнула рыбачья лодка; она тотчас растаяла во тьме, ибо фонаря на ней не было. Тут только Алсидес поднял голову. Лодка шла по течению, обходя мели, и весла ее стонали, будто она везла улов горестей.

Пассажиры столпились у мачты.

Алсидес опять погрузил руку в воду, наслаждаясь этой лаской, что входила в сердце и растворяла горечь обид. И теперь еще непреодолимее стало желание убежать, очутиться подальше от знакомых мест, где он постоянно чувствовал свое бессилие перед жизнью. Он будет свободен, он войдет в мир совсем один, и это странное ощущение придавало ему решимость и вселяло страх. «Что за люди на том берегу?» В правой руке он сжимал отцовские часы, и они согревали его, навевая мечты о другой, новой жизни. В тот момент ему казалось, что позади не остается ничего хорошего. «Разве что барышня Сидалия… И Пола Негри, где-то она сейчас?». Алсидес размечтался о них обеих, фантазия его расправила крылья, и он даже не заметил, как барка накренилась, причаливая к берегу. Пальцы коснулись вязкого ила, и он в испуге отдернул руку, точно ненасытная пасть реки грозила его поглотить.

Скрестив руки на груди, чтобы согреться, Сидро, все еще сам не свой от испуга, с удивлением стал наблюдать, как из предутренней мглы выплывают смутные тени.

Охваченный внезапным порывом, он выпрыгнул на откос, чтобы помочь крестьянину вытащить на берег лошадь. Смирная худая кобыла настороженно храпела, встряхивая гривой, словно предрассветный ветер вонзал в нее шпоры. Он вспомнил гибель отца и украдкой, дважды дернул за поводья, будто хотел раскроить лошади челюсть.

Городок на другом берегу еще искрился огнями. А здесь, на холмах, сожалея о чем-то, стенали ветряные мельницы.

Беспокойный Тежо казался неотделимым от ночи. Он был границей его мечты.

Сгорбленные фигуры пассажиров удалялись в сторону Лезирии. Подручный барочника мурлыкал все тот же напев, пытаясь продеть веревку в железное кольцо, чтобы лодку не отнесло течением в камыши. Желая отплатить за добро, Алсидес бросился ему на подмогу.

— Возвращайся, коли хочешь, — предложил перевозчик.

— Нет, спасибо. Я остаюсь…

— Зачем? — удивился подручный.

— Я иду в жизнь, — с гордостью ответил он.

И уверенно, будто дорога была уже определена, Алсидес распрощался с ними и стал карабкаться на холм. Взобравшись на вершину, он огляделся по сторонам, и взору его открылась бесконечная, бескрайняя равнина, сбрасывающая сумерки. Немая. Безотрадная. Утро уже шло по Лезирии, одинокое, робко ступая босыми ногами.

Одиночество страшило его. Он вспомнил, что именно здесь оставляли горожане бездомных собак и кошек. «Вот и меня так…» Он возмутился при этой мысли и крикнул: «Эй, люди!» Крик его задрожал в воздухе и растаял. Сидро мучил голод. Мучило сознание своей затерянности в этой бескрайней земле. И когда утро опустилось на его плечи и вдалеке, на тропинке, он завидел спутанную кобылу, он опрометью кинулся к ней и все звал, звал кого-то в тоске и смятении.

Тут-то и услышал он женский голос.

Притаившись среди тростников, скрюченных ив и кустарника, хутор был совсем неприметен для того, кто шел со стороны Тежо, даже если путник взбирался на холм, чтобы осмотреть местность. Словно что-то хоронилось там от чужих глаз — то ли его обитатели, то ли нищета сколоченного из досок и старых жестянок неказистого домишка, на крыше которого нелепый флюгер посмеивался над сумасбродством природы.

Подойдя ближе, можно было разглядеть, что хибарка лепилась к домику побольше, на открытой двери которого висела засохшая ветка эвкалипта — эмблема питейного заведения. Даже днем в лачугу входили на ощупь, спотыкаясь на щербатом полу, и, лишь привыкнув к полумраку, глаз различал колченогий столик с двумя покосившимися скамейками и стойку в глубине, загораживающую подход к двум бочкам, на которых возвышался бочонок поменьше — с водкой; на стенках его была намалевана дородная, чуть косящая Республика во фригийском колпаке, с облезлым носом. Задержавшись на ней, глаз обнаруживал и все остальное: полку с пачками табака, курительной бумагой и спичечными коробками, керосиновую лампу, свисающую с потолочной балки, и решительный девиз таверны — «Не отпускаем в кредит, и кот не пищит» — с мрачным котенком в углу плаката, засиженного мухами и осами.