Антонио Редол - У лодки семь рулей

Я ушел в себя, стал еще более одиноким, чем в карцере, там были хоть черточки на двери, по которым отсчитывал дни мой предшественник, там были окрыленные верой или полные отчаяния предсмертные надписи расстрелянных.

Я обособился от других заключенных; писем мне не писали — и это, видимо, привлекло ко мне внимание одного отвратительного типа. Его посадили за торговлю на черном рынке; тюремщики открыто ему покровительствовали. Это был низенький пухлый человечек, одевавшийся в яркие пижамы дамского покроя. Он душился, не стриг волос под предлогом, что его никто не видит, и откровенно увивался около тех, кто, по его мнению, привык к комфорту. Увидев, что у меня только одна смена белья, он предложил мне две рубашки и брюки. (Кто мог прислать мне белье, если Мишель понятия не имела, где я нахожусь?) Я с возмущением отказался, он настаивал. Он перестал ко мне приставать, лишь когда в камеру поместили аргентинца и они подружились.

Два раза в месяц разрешали писать. В тот день камера погружалась в сосредоточенную тишину. Каждый пребывал наедине со своими воспоминаниями, и все уважали это обращение к прошлому. Я никому не писал, и поэтому мне доставляло удовольствие угадывать жизнь товарищей по их поведению.

Лицо моего земляка озарялось ласковой улыбкой. Он никогда не писал за столом, потому что опасался, как бы кто из соседей не заметил его переживаний. Он пристраивался в углу, где прежде стояла бочка с водой, и писал там в одиночестве, загораживая локтем бумагу. Едва окончив абзац, он спешил ко мне. И читал неторопливо, ласковым шепотом, В эти минуты он был совершенно другим человеком,

Здравствуй! Я знаю, что каждый час приближает нас друг к другу, расстояние между нами все меньше, и я уже начинаю тебя видеть. Я вижу тебя в том самом платье с зелеными цветами, что я тебе подарил, и ты пришила к нему малюсенькие такие пуговки, похожие на жемчужинки, и я еще сказал тогда, что подарю тебе ожерелье из маленьких жемчужинок, что видел в Касабланке. Я тебя уже вижу и надеюсь, что ты не забыла посадить у нашего дома лиственницу, чтобы я мог полежать под ней, мне так надо отдохнуть около тебя; ты со мной, и вокруг запах полей, я помню его наизусть, как школьники таблицу умножения».

Когда он снова подошел ко мне и стал читать, выделяя голосом каждый новый абзац, я почувствовал, что он, пожалуй, согласится на предложение полиции.

«Я ближе к тебе, потому что скоро меня обещали совсем выпустить на свободу, а как подумаешь, что свобода — это ты, и тенистое дерево, под которым я смогу отдохнуть, и запах полей, и твои руки в моих руках, сразу ясно, что мучаюсь я не зря и то, что я сделал, сделал бы любой честный человек, а тебе лучше меня известно, какой я хороший и какой был храбрый на войне. Viva la muerte! [8] Да здравствует смерть! (исп.). »

Я взглянул на него с презрением и опаской. Подсел к товарищам по Сопротивлению и сказал, кивнув в его сторону:

— Кажется, он намерен стать шпиком. Будьте осторожнее…

В тот день я не мог преодолеть к нему отвращения. Уже не раз мне приходилось сдерживать себя, когда он грозил евреям или новичкам, которых повергал в смятение своей историей. Он считал необходимым рассказывать об этом преступлении, чтобы его боялись, а я не мешал ему, мне хотелось узнать как можно больше о его жизни. Должен, однако, заметить, что его поведение не всегда было одинаковым. То он вдруг становился угодливым, всем предлагал свои услуги, назойливо и подобострастно. Невозможно было разобраться в его характере. Но в тот день он особенно разошелся и даже схватил за шиворот одного польского еврея: тот вместе с друзьями посмел нарушить пением тишину, когда он писал. Я вскипел и одернул его. Он было растерялся, не зная, извиниться передо мной или броситься на меня с кулаками; ненависть сверкнула в его взгляде. Я оскорбил его, поколебал зловещую славу. Но я тоже был ему нужен.

— На что они вам сдались? Здесь не балаган, чтобы песни горланить! — запальчиво крикнул он.

— Это ты здесь балаган устраиваешь, — возразил я.

Алсидес опустил глаза и вернулся в свой угол. В тот день он так и не докончил письма к Нене, потому что вскоре оказался рядом со мной, пытаясь выяснить отношения.

Я с трудом выдавил из себя:

— Поговорим завтра.

Воспоминания о жизни на хуторе у Доброго Мула развеселили Сидро, и, когда кончилась поверка, он попросил почитать еще. Я ответил, что у меня дело не клеится, я уже переписал заново один отрывок, а он все-таки не выходит. И я не лгал.

— Ладно, понимаю, — протянул он обиженно. — Просто я вам надоел. Не беда, я обожду… — И, прежде чем полезть на свои нары, добавил: — Мне без этого никак нельзя. Будто домой возвращаешься.

Старик вразвалку шагал впереди него по тропинке, с трудом передвигая ноги, словно его тщедушное тело было в плену у ревматизма. Перед уходом он раскурил трубку и теперь, попыхивая ею, беспечный, как сойка, нес на плече удочку, с руки у него свисала зеленая корзинка. Сидро наигрывал что-то на губной гармошке, притворялся усталым: пусть кузнец считает себя таким же ходоком, что и прежде.

Накануне они вдвоем накопали червей, благо за ними недалеко было ходить — копнешь разок, у самой двери, и бери сколько хочешь. Старик учил его насаживать приманку и тараторил без умолку; он ловил здесь и раньше, когда еще жил в Вила-Франке. Как только улучит минутку, сразу сюда. Тянуло его в Лезирию, будто он здесь родился, а когда раздобыл эту хибару, поселился в ней с Марианой. Она была нездешняя. Он не знал, откуда она родом, да и не интересовался. Эта женщина ему подходила, и все тут.

Они отправились на рыбалку просто так, отдохнуть от грубой, отупляющей жизни.

— Хорошо бы до залива Руйво дойти, только далече, ноги, боюсь, меня подведут, — сетовал старик.

— Да вы как молодой ходите!

— Молодой-то у нас ты… Давай поменяемся годками, идет?

Они миновали ущелье, старик огляделся по сторонам и нашел, что место подходящее. Невдалеке виднелась старая ива, а узкая полоска земли между холмом и рекой сплошь поросла горчицей и белыми ирисами.

Мариана дала им с собой маслин и жареной трески. Алсидес видел, что она вся светится от радости, оставаясь одна. Ему хотелось понаблюдать за ней, чтобы понять причину ее вызывающего кокетства. Она разжигала мужчин, проходя совсем близко, и старалась задеть их, если они не обращали на нее внимания; позволяла жать руку, щипать за ляжку или за грудь, все время играя глазами, ласковыми или сердитыми. Он знал, что голос ее пьянит, опутывает чувственным дурманом, так что посетители в лице меняются, когда она говорит. А ведь ее и хорошенькой нельзя было назвать. Однако влекла к ней смесь чистоты и порочности, притворного равнодушия и наивности. У нее был огромный рот, вечно приоткрытый в улыбке, которая обнажала белые, хоть и неровные зубы; острый нос с подвижными ноздрями, похожими на два беспокойных, меняющих очертания цветка; маленькие, с хитринкой, вроде бы и некрасивые глаза казались то огненными, точь-в-точь как гладкие, цвета красного дерева волосы, то зеленоватыми, холодными, чуть циничными. А на левой щеке проступала ямочка, да такая дерзкая, озорная, что без нее Мариана была бы самой заурядной женщиной, даже неуклюжей немного, очень уж бросалась в глаза худоба ее тонкой фигурки.