Антонио Редол - У лодки семь рулей

— Это у меня от страха, — признался Алсидес уныло.

— А у меня, верно, от храбрости. — Арренега криво усмехнулся. — Вот что, парень, топай-ка назад. Ежели мать обо мне спросит, скажи, мол, скоро ворочусь. Она поймет. Бывает, что и поплачет старуха, а все понимает. Не по сердцу ей моя жизнь.

— А тебя ловили?

— Ни разу. Я под счастливой звездой родился. Вот выгорит дело — будет тебе одежа. Потом сосчитаемся.

Алсидес едва поспевал за приятелем. Тот все убыстрял и убыстрял шаги, и Алсидес почти бежал, чтоб не отстать.

— Еще далеко?

— Заткнись. Дальше за мной не ходи. Вроде все идет как по маслу. Но ежели я свистну, беги что есть духу домой и скажи матери, так, мол, и так, сыночек попался.

— А сейчас что мне делать?

— Зажми страх в кулаке и стой здесь. Молиться умеешь? Ну вот и молись,

Странно, но я почему-то ни разу не обратил на нее внимания. Пожалуй, это объясняется тем, что я просто терял к нему интерес, едва он переставал рассказывать мне о своей жизни. Мне претило его наивное самодовольство недалекого человека, привыкшего думать, что никто не остановит его на полпути, претила навязчивость, с которой он повествовал всем новичкам (и каждый раз все с новыми подробностями) о том, как он убил заводского управляющего. Рассказывая эту историю, Сидро ужас как бахвалился, но глаза его избегали взгляда собеседника. «Тут я и влепил ему пулю промеж глаз, да…». И Сидро затягивал песню, которую тогда пели все в Тулузе, словно отгоняя зловещее, назойливое воспоминание о той минуте, когда он разрядил свой пистолет в голову другого человека.

Может быть, поэтому, а может быть, оттого, что у меня оставалось слишком мало времени и я не мог без конца размышлять об участи людей подобного сорта, но, повторяю, я ни разу не заметил этой его особенности, из-за которой он упорно отказывался мыться вместе с другими заключенными. Помнится, я решил, что он получил на войне какое-то увечье и хочет скрыть его от всех. Это предположение удовлетворило меня, и я больше не обращал внимания, на то, что Сидро не моется вместе со всеми.

Однажды вечером, разувшись (надо было каким-то образом беречь жалкие опорки, именуемые обувью), я неслышно вошел в умывалку и, щурясь от более яркого, чем в камере, света, вдруг разглядел, что Сидро татуирован: татуировка захватывала почти всю его спину от плеча до плеча. Он увидал меня и, вздрогнув, как от удара, круто повернулся и прижался спиной к стене, еще не сознавая, что он сейчас сделает: руки у него дрожали от желания броситься на меня, а на губах блуждала жалкая, боязливая улыбка.

— Мойся, мойся, — проговорил я с напускным безразличием. — Или, может, ты меня стесняешься? С чего бы это?

— Не хотел я, чтоб сеньор увидал, как меня этот тип из Севильи изукрасил…

— Ну, меня татуировкой не удивишь. Бывают даже очень искусные. И твоя вроде отлично сделана… — мягко настаивал я.

— Не покажу. Добро бы я сам напросился, так ведь нет…

Руки его больше не дрожали, он стоял свободно, но все так же, не отходя от стены.

Немного погодя он заговорил снова:

— В тот день пришлось мне расстрелять одного пленного, все тело у него было сплошь в татуировке, будто марками обклеено, ребят наших это очень позабавило. Тут этот парень из Севильи и похвались: мол, он может наколоть не хуже — кто хочет? А незадолго до того мы с этим парнем девчонку одну не поделили, — я-то обиды не помнил, да и схватились мы с ним тогда не по злобе, а больше так, от скуки. И вот ведь простота-то моя — вечно я с ней впросак попадаю, — возьми да и попроси я его наколоть мне на руке женщину. «Ладно, — это он мне, — только давай я тебе еще на спине имя твое наколю». Я, дурак, и согласись. Не один день он со мной возился — и что бы вы думали? Наколол мне на спине: «Шакал», а под этим еще череп изобразил.

— Ну, а что ты так негодуешь? — возразил я. — Ты ведь сам говорил, что все легионеры — охотники за смертью. Чего ж ты уж так на товарища-то своего напустился?

— Да ведь он, каналья, в отместку меня так отделал. А за что? А теперь, понимаете, выйду я отсюда и женюсь на моей Нене, ну как я ей про этот череп объясню? «Шакал» еще куда ни шло — кличка и кличка. А череп это вам не что-нибудь — смерть. Вот и поди тут растолкуй, откуда у тебя на спине смерть взялась. Я уж придумал, что, как будем мы с ней в первую ночь спать ложиться, я огонь-то притушу. Ну, а утром, как проснется она, тогда что? Что ж мне, вечно из постели от нее бегом удирать? Положим, один раз я еще могу выждать, покуда она раньше меня подымется, а дальше как? Таись не таись, беспременно этот проклятый череп в глаза ей кинется… И чтоб вы, сеньор, его увидели — не хотел я этого…

— Да почему?

— Потому, сеньор, что вы можете подумать, будто я там, на войне, был самой что ни на есть распоследней швалью. А ведь не так это. Ведь это он в отместку, клянусь вам, по злобе он меня так размалевал. Его счастье, что он там же на засаду нарвался… А то б я ему припомнил, посчитался бы с ним… Я такого не забываю, да и не годится такое забывать. Я вроде вам говорил, — да, точно, говорил, — мне еще с тем толстяком, что у меня отцовы часы отнял да приказал волосы наголо состричь, с ним еще поквитаться нужно. Он сам-то плешивый был, смекнули? А у меня кудри были богатейшие, хоть и рыжие, как огонь. Как-то раз позвал он меня к себе наверх и давай меня легонько так по волосам трепать. Я думаю, забавляется, мол, от нечего делать. А он, вышло, неспроста действовал. Выдумал, что, дескать, вши у меня, и приказал волосы снять.

Лицо Сидро побагровело от гнева.

— Ничего, заплатит он мне за все сполна, головой ручаюсь. И не совестно людям злобиться так! Но теперь уж мой черед. Получит и за себя, и за этого парня, что меня на всю жизнь клейменым сделал. Ведь теперь, покуда жив, мне от всех позор принимать за череп этот проклятый!

— Но ты же в самом деле несешь людям смерть! Вот что ужасно! — вырвалось у меня.

Он опешил. Руки его затряслись от ярости.

— А что еще солдату делать на войне? Там ведь только и дела, что убивать. Разве я от вас что скрываю, сеньор? Обелить себя не стараюсь.

— Но у человека остается право умереть, если его вынуждают перестать быть человеком!

— Я не понимаю, о чем вы говорите, сеньор! — закричал он в отчаянии.

Я испугался, что этим разговором оттолкну его от себя и не смогу пройти с ним до конца по дорогам его жизни. Наша невольная близость была мне неприятна, но вместе с тем я чувствовал какую-то острую потребность проследить, каким образом из простого, обыкновенного парня сделали хищного зверя.

— Не горячись, приятель. Ты ведь знаешь, я хочу тебе добра. Просто я думаю, что вряд ли стоит пускать в ход «Мариану» каждый раз, когда тебе что-нибудь не по нутру.