Антонио Редол - У лодки семь рулей

— Ну, а как насчет дальнейшей аренды?

— Аренды?

— Ну да, ведь как-никак пожар, всем убыток…

— Слушай, растолкуй ты мне, ради бога: чего ты добиваешься. Я что-то никак тебя не пойму. Ты уж не взыщи — в голове у меня просто кавардак от всей этой истории. Садись-ка.

Его глаза улыбались управляющему. Тот присел рядом с хозяином и, обхватив колени руками, поигрывал пальцами, стараясь скрыть охватившую его дрожь.

— Надо свезти хлеб на гумно, весь, целиком, а потом… Вдруг случится пожар? Ведь может?

— Ну, может.

— А вы, хозяин, за это на меня в обиде не будете? И ежели я вам милрейс на пятьсот убытков понаделаю, что тогда?

— Гм…

— Ну раз так — вот ваша шляпа, садитесь на коня, да и домой. Пропустите по рюмочке сладенького с женой и малышом да не забудьте выпить за мое здоровье. Идет?

Захвати побольше колосьев левой рукой, наклони их к себе, не сильно наклони, а потом замахнись пошире серпом и резко и ровно ударь со всего замаха — и вот уже ты перестаешь думать о том, что кисть руки у тебя как чужая и вся рука занемела и словно отрывается от плеча, ты видишь, как рядом с тобой (ты и не заметил как) вырос один сноп, за ним — другой, и вот уже все жнивье усеяно снопами, сжатыми твоими руками и руками твоих товарищей. Ты почти ослеп от ярко-желтого солнца — прямо в глаза запускает оно тебе свои когти и прижигает каленым железом обнаженную спину. И будто чья-то рука вырезает твой силуэт в замершем: безмолвии, где не слышно даже птиц, и пламенеющее небо нависло над урожаем хлеба и бедствий.

Не клони голову, Сидро, не спи на ходу и не жалуйся на жажду. Женщины, чье пение убаюкивает тебя и их самих, плывут вместе с тобой на том же шатком судне по морю из колосьев. Только не останавливайся, не останавливайся ни на секунду: стая коршунов вьется вокруг солнца, они зорко следят за тобой и твоими товарищами, и если хоть один из вас остановится, коршуны подумают, что все вы и солнце над вами — все умерло и настало время их царства, царства хищных птиц.

Не позволяй, не позволяй им садиться на эту землю… Взмахивай серпом, еще, еще…

К вечеру он так выбивался из сил, что от усталости не мог заснуть. Два дня Сидро провалялся в бараке: лихорадка трепала его, обдавая смертным холодом, и только неиссякаемая надежда на приключение, которое непременно должно изменить всю его жизнь, заставляла его снова открывать глаза.

По дороге на гумно ехали груженные пшеницей телеги. Там уже высились две огромные скирды, на каждой из них красовался зеленый шест с развевающимся на ветру красным полотнищем — на случай воробьиного нашествия.

Завтра все возвращаются домой. А сегодня не грех и отпраздновать окончание страды: скоро батраки соберутся попеть и потанцевать, все, сколько их здесь есть, кроме разве глорийцев — те празднуют отдельно ото всех, у себя в бараке. Сидро сыграет марш на своей новенькой, голубой с серебром гармонике; он его недавно сочинил и уже потихоньку, чтоб никто не слыхал, пробовал, хорошо ли звучит. Пусть на празднике все подивятся его искусству, а девушки не пожалеют для музыканта улыбок. А еще у них с Арренегой задумано кое-что получше… Они отправятся туда вдвоем: он и Жеронимо…

— А ты, парень, не заробеешь?

— Ну вот еще, с чегой-то мне робеть?

— Лошадей-то боишься красть…

— Так то красть… Это не по мне. А потом, я тебе говорил — отца моего лошадь зашибла до смерти… Может, потому…

— Ну ладно, не об том речь.

— А он тебе что сказал, когда ты за меня стал просить, ну, чтоб меня тоже на гумно поставили работать?

— Сказал, что возьмет тебя. Хозяин, мол, уже насчет этого распорядился.

— А ты ему говорил, что я тоже обо всем знаю?

— Нет. Я сказал: я один за все в ответе. Что случится — с меня одного спрос.

Сидро вдруг вспомнилась кинокартина из тех, что шли в кино в те времена, когда он торговал шоколадом и леденцами и его дразнили Китаезой. Он вспомнил Полу Негри, настоящую Полу Негри — героиню кинокартин, и ту, другую (где-то она сейчас?). Он снова видел, как несется табун лошадей, а за ними по пятам гонится шайка под предводительством Длинного Ножа — тощего, с большой бородой.

— Он дает двести милрейс. — Голос Арренеги заставил Сидро очнуться.

Не по душе ему этот разговор о деньгах. И зачем они только сюда замешались? Ему неловко сказать об этом Жеронимо, но то, что им посулили эти две сотни, сильно его озадачивает. Не иначе как что-то здесь нечисто.

— На твою долю придется пятьдесят. Как раз тебе на пиджак хватит. Вот будет в Коруши ярмарка — там и купим.

— А братья твои что-нибудь знают?

— Ничего они не знают, На что они мне сдались, раз у нас теперь с тобой товарищество. Они всегда так трясутся, что и меня страх начинает забирать. Вот ты — молодчина, сразу видать, ни перед чем не спасуешь, все доведешь до конца.

Сидро улыбнулся и положил руку на плечо друга.

— Ну, а как у тебя с этой высокой? Все еще обхаживаешь ее?

— Да нет, с ней уже полный порядок. И тебе сегодня будет пожива. Я уж тут с одной сговорился.

— Да разве меня отпустят с вечеринки?

— А ты скажи, что устал, пусть тебя кто-нибудь сменит. А мы с тобой мигом обернемся.

— Засела у меня в голове эта беленькая…

— Да плюнь ты на нее, говорю тебе, я уже насчет тебя сговорился.

За оградой раздались звонкие молодые голоса. Это девушки сходились на вечеринку и громко переговаривались, радуясь возвращению домой. Возвращаться всегда весело. Потом послышались крики и хлопки: собравшиеся требовали музыканта. Двое парней, не дождавшись, затянули песню, девушки подхватили ее нестройным хором.

Сидро и Жеронимо молча направились к баракам: Что толковать-то все об одном и том же. Лучше дать волю фантазии — пусть несет их во весь опор. Сидро поднял с земли колосок, вдел его в петлицу рубашки и заиграл новый марш. За оградой услыхали гармошку, и девушки, набежав, окружили музыканта со всех сторон, бросая в него карамелью и маками, и вот уже несколько пар закружилось перед самым его носом, словно веретена, пущенные в ход бойкой мелодией.

Кривой Жозе встретил его приветливым жестом, как бы говоря: «Добрый вечер, парень, не серчай, что было, то было». Затем он ввалился в артельный барак, как всегда с шумом и грохотом, — наплевать ему было, что кто-то там трясется в лихорадке или мучится любовной горячкой, как та высокая, в желтой кофте. Едва завидев Арренегу, она повисла на нем и увлекла его далеко в поле, где в эту ночь не было нужды зажигать лампу,

Нет, он унесет это имя в своем сердце, или пусть его вышьют на платке, в который он завернет букетик полевых цветов, как это делают девушки из Глории, те, что сейчас едут на запряженной волами телеге через всю Шарнеку к себе домой. В бараке у Кривого Жозе тоже будто все вымерли: видно, увез староста дочку, зря он только бумагу ей на письма изводил. Все разъезжаются по домам; вон поехали девушки из Фороса: на голове — мешок, на плече — серп, юбки — колоколом, те самые, в которых они отплясывали нынче ночью, пояс туго перетянут алой лентой, такой яркой, что кажется, в ней еще пылает любовный жар всех ночных свиданий, — мало ли их бывает в жатвенную пору…