Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Ирина Павловна в ответ тоже молодо зазвенела, принялась расспрашивать мать о письмах, добиваясь подробностей. Подробностей хватило на полчаса, телефонистка, вклиниваясь в их разговор, напоминала: «Говорите десять, двадцать… тридцать минут».

Лихо отсчитав десять рублей, Ирина Павловна выпорхнула с междугородки и впервые за всю неделю отпуска поняла: да, отпуск начался!

Она никогда не ездила в отпуск одна. И уже хотела отказываться от путевки, представляя маету одиночества среди южных красот, но на другой день после проводов мужа в командировку, не найдя в почтовом ящике долгожданного письма от сына, во время операции вдруг с ужасом обнаружила, что начал двоиться скальпель в ее руке, а вокруг «двойника», меняясь в очертаниях, плавает оранжевое пятно. Она не сумела взять себя в руки…

— Мамуля, я старею, — сказала она вечером матери.

— Что ты, что ты! — замахала рукой мать. — Я в твоем возрасте без одышки пятьдесят раз отмахивала на скакалке. Просто тебе нужны положительные эмоции. Путевка на Иссык-Куль тебе в самую пору. Тебе среди молодежи надо побыть. Вот и все. Привезешь лаванды, я сделаю крем по рецепту из «Работницы», и жизнь начнется сначала.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Их Павлушка, что-нибудь натворив, всегда приходил с повинной и, выложив все, сам же и предлагал: «Не сердитесь на меня, а? Давайте жить сначала?!» Без младшего сына дома стало пасмурно. И привыкнуть не могли к пустой боковушке, где сиротливо горбился турник, вяло стучал будильник и безголосо чернел магнитофон.

Магнитофон казался безголосым даже тогда, когда приходил старший сын Иван с женой и включал его. У Павлушки магнитофонные записи шли с комментариями и взрывами восторга, он всех вовлекал в страсти итальянского звучания, пояснял, кто о чем поет, убеждал, что никто-никто еще т а к не пел. И домашние верили: не пел!

Иван включал вроде то же, и веселье там было то же, итальянское, а вот не проникало. Иван молча, деловито брал отвертку, вдавливал в гнездо вывалившуюся из стены розетку или чинил кофемолку или утюг. Не надо было ему и говорить о том, что сломалось. Он все видел сам. С детства. Помнил, куда что положил, знал, сколько стоит килограмм сахара и новая модель «Волги». Уже в восьмом классе Иван не мог понять, в кого уродился Павлик, — родители заняты серьезным делом: мама — хирург, папа — геофизик. И отчитывал Павлушку за тапочки в разных углах комнаты, горестно, по-стариковски восклицал:

— Ив кого ты, Пашка, такой непутевый?!

— А в меня! — с готовностью откликалась бабушка. — Я даже деду вашему велела, чтобы он меня украл замуж. Он меня украл, и мы убежали на Дальний Восток. Р-р-романтично! Павка — в меня, а ты, Ванюшка, в моего отца, своего прадеда то есть. Он если скажет — как гвоздь вобьет, только вот мама у нас при нем никогда не улыбалась…

Весь свой неутраченный оптимизм и темперамент мать вбухала в Павлика, пользуясь занятостью его родителей.

На Павлике, как она говорила, исправляла недостатки воспитания Ивана. Иван как-то сам дорос до инженера-конструктора, а Пашка просто рос. Ирина Павловна порой ловила себя на мысли, что, пожалуй, Иван не напакостит нигде и никогда, но и мимо другого пакостника пройдет молча, презирая, но не порицая. Пашка вещи назовет своими именами и, хоть будет бит, своей правоты не уступит.

Однажды она спросила Ивана, выступает ли он в своем институте на комсомольских собраниях.

— А зачем? — удивился сын. — Там все предусмотрено. Что изменится от моего выступления?

— Сам изменишься.

— Ну, мама, у вас с бабулей какой-то патологический оптимизм. Вы из вымирающего племени тех, кто верит, будто выступлениями можно что-то изменить. Я честно делаю свое дело и никому не мешаю так же хорошо делать его дело. Полагаю, что прошло то время, когда надо было в обмотках доказывать свое бескорыстное служение делу. Прошло и то время, когда люди сами не знали, для чего они так бесстрашно преодолевают препятствия.

— Иван, Ваня! — Ирина Павловна даже задохнулась. — Но ведь это же снобизм!

— Возможно, но вашему поколению приходится считаться и с нашим поколением, которое более развито, более совершенно, более подготовлено для научно-технической революции. Нужны, мама, умы, а не эмоции.

— Да, сын, ваше поколение «набито знаниями». Но ведь верно сказано: «Если ум да без сердца — мало толку в уме». И встреться вам Сократ, любивший говорить, что он знает, что ничего не знает? Вы ведь просто овладели готовым, добытым другими, знанием, неужели ты этого не понимаешь?

— Ну-ну. И должны идти с повернутой назад головой?

— Беда в том, что у вас нет неудовлетворенной потребности познать окружающий мир и самого себя в нем.

— Мама, это абстракция.

— А я терпеть не могу эмоциональную глухоту. Хорошо, что ты не врач.

Она приходила к нему, спящему, подолгу сидела, задумавшись. Потом шла к кровати Пашки и, успокаиваясь, шла в свою комнату.

Иван жил, как он сам выражался, по оптимальному варианту. У этого «варианта» была своя философия, с которой Ирина Павловна все чаще встречалась и на работе. Ее приносили из медицинского института молодые коллеги Ирины Павловны. Рядом с сыном, этими молодыми коллегами Ирина Павловна быстро уставала, начинала чувствовать себя старой, отжившей свое. В конце концов ей становилось скучно с ними, потому что можно было наперед угадать их желание, поступок, слово.

И не зря Иван говорил всерьез о своем оптимальном браке. Она даже как-то услышала, когда Иван говорил со своим школьным приятелем по телефону, мол, у него оптимальная жена. Это значило: никто никому не мешает. Они и не мешали друг другу. Каждый работал над своей диссертацией, каждый готовил сам себе завтрак, каждый гнал от себя мысли, как о катастрофе, о появлении ребенка.

Павка ошарашил всех после десятого класса заявлением о том, что будет «водилой». Они и в толк не сразу взяли. Он пояснил, что это значит водить машину, лучше «очень грузовую» типа «Урал».

— Это у тебя от дедушки, — тут же заулыбалась бабуля. — На Дальнем Востоке он водил машину-полуторку, воевал тоже на полуторке и на пенсию бы тоже, конечно, ушел из машины, любил он свою работу. — И тут же дрогнул ее голос, как всегда, когда вспоминала погибшего на войне мужа. — Иди, Павлуша, иди, золотой, на машину.

Перед самой армией, прорвавшись в кабинет директора завода, он потребовал посадить его на машину, развалился в кресле и пообещал не выйти из кабинета до тех пор, пока «не удовлетворят энтузиазм молодежи». Директор, на грани удивления, распорядился посадить Павлика на машину, которая возила кислород.

— Я — самый главный человек на заводе, — вонзая зубы в ватрушку, докладывал на другой день Павлик. — Не привези я кислород — весь завод остановится.