Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Я присела на заправленную кровать, перебирая в памяти все маленькие возможности, которые могли хоть как-то помочь Шабалину. Я понимала, что все это пустое, упрекнуть мне себя не в чем. И вдруг в самое ухо, я даже вздрогнула, мне шепнул Шабалин: «Фэци квод потуи, фациант мэлиора потэнтэс» — «Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает, лучше».

Он и сейчас оставался снисходительным ко мне!

Я не сразу поняла, что меня звали к телефону.

— Мама, мама! — услышала я восторженный голос сына. — Посмотри за окошко! Посмотри быстрее! Снег совсем позеленел! И все позеленело кругом! А я вспомнил, я сразу вспомнил, как ты утром сказала, что скоро придет весна! Я сейчас высуну голову в форточку и послушаю, как она идет.

Я услышала частые гудки. Представила набухшие почки на деревьях, устремленную навстречу весне улицу, весь наш город, спешащих людей.

«Carpe diem!» [13] Carpe diem! — Пользуйся настоящим днем! (лат.) — приказала себе.

Я не уловила большой внутренней энергии в этом приказе себе. Но руки уже привычно отыскивали папку с историями болезни.

Какое странное название у этого документа с сухими, бесстрастными записями! Это во мне накапливаются грустные истории, чужие откровения. Я отложила в сторону историю болезни Шабалина. Она существовала отдельно от того Шабалина, человеческая суть которого давала мне нравственные силы снова идти и верить, что и сегодня открытый день кому-то очень нужен.

Никогда не думала, что морской конек такой маленький. Но разве величины — вещь не переменная?

Под конец собрания председатель колхоза строго подытожил:

— Словом, бабоньки, говорить больше об этом не будем. Жирность молока резко снизилась. С молзавода предупредили: если еще раз опрохвостимся, примать не будут. Чего мне тут с вами прятки устраивать — поменьше воды лейте, вот и вся лаборатория!

Бабы возмущенно загудели, мол, не буровь, чего не надо, а Евлания подивилась: ну и бабы, кого хошь перешибут дружным хором!

— Ладно, бабоньки, разговор этот промеж нас. Я вас предупредил? Предупредил! Нонче разговор — завтра дело, вот и смекайте сами! — Председатель подошел к окну. — Вот уж погода-то нисколь нас нынче не обидела, а? Картошку прибрали до падеры… Давайте, бабоньки, определяйтесь с покупкой поросят. Завтра начнем выписывать. Неограниченно.

Это к Евлании вроде не относилось, легко подумалось, что зачем они ей, боровок или свинка, последнюю курицу пустила под топор лет десять назад и дочери, она тогда только замуж вышла, в сумку вместе с корчагой груздей упаковала. Конечно, держивали они с мужем всякой живности. Так это когда было! Мужа уж пятнадцатый год нет, с ним и хозяйство упало, одни куричошки трепыхались в стайке.

— Евлаха, ты как, надумала поросенка брать? — ткнула ее острым локтем в бок Тюнька Романова.

— А на лешака он мне? — отвлеклась от своих мыслей Евлания. — У меня печень не пускат свинину.

— Дак робятам, им че, хоть конину, лишь бы мясо. У-у, я дак двоих возьму, раз дают. Сельпо еще, будь оно неладно, наблазнило: примем картошку, примем, а я от жадности окромя пятнадцати огородных еще в поле десять соток картошкой засадила. Ломила эту елань, все казанки об картошку исторкала, а они, холеры, сельповские-то, на центральной усадьбе у всех приняли, диво по асфальту-то возить! С тем и план свой выполнили, а к нам ноженьки подкосились ехать. Куда теперь с картошкой? Не, двоих возьму! — Тюнька Романова возбужденно поерзала по сиденью автобуса.

— Ты нонче тоже «розу» сажала? — снова ткнула Евланию в бок Романова.

Евлания утвердительно мотнула головой.

— Ну, безвредная картошка, — довольно продолжала Романова. — Ой и намаяла она меня, как гнездо — так ведро! А ты сколь сажала-то?

— Да тоже множину. Разохотилась. Думала, сотни на две сдам, хоть подмогну Катерине пальто справить. А не приняли. Так и стоит в ограде. Может, приедут еще.

— Ак как! В газетке же сельпо-то хвалили — план, дева, перевыполнили по закупу картошки у населения. Мой ажно заматерился.

— Дак понятно. Куда теперь с картошкой? У моих в городе ни погреба, ни подпола. В сумке много ли увезешь? Да и некогда им часто бывать…

Автобус тронулся. Грунтовая дорога, еще недавно наполненная движением машин с зерном, была свободной. По ней прошел грейдер, и лысая, без пыли, середина отсвечивала в лучах заходящего солнца.

Раза два автобус, чихнув, останавливался, и шофер подолгу ковырялся в моторе. Сидевшие в автобусе оживлялись, ругали район за плохое снабжение запчастями, советовали Кольше взять бутылку и найти «канал», по которому кто-то уже сумел добыть запчасти в той же «Сельхозтехнике». Евлания молча слушала, переживала за шофера, молоденького, только из армии, и ей хотелось, чтобы Кольша не осердился и чтобы ему поскорее дали новую машину, а то ведь сколько уж парней в город сбежало из-за этих самых запчастей. А Кольшу будет жалко — рукастый парень у Ершовых. Хоть на комбайне, хоть на тракторе сможет. И автобус этот сам, говорят, собрал, где-то достал все эти внутренности, без которых автобус стоял, наверно, года два.

Ей как-то хотелось загладить все, что было в дороге, словно это она, Евлания, сглазила автобус, и он уросил. Евлания не вышла вместе со всеми, а попросила высадить ее на обратном пути возле своего дома. Когда автобус остановился, Евлания спросила Кольшу:

— Пить хочешь? Я тебе кваску с хренком вынесу, запалился ты со своей уродиной.

— Не уродина вовсе, — обиженно пробурчал Кольша. — Квасу выпью.

Евлании было приятно, что Кольша обиделся, у нее как-то спокойно стало на душе, и она бегом побежала к погребку, где у нее в деревянной лагушке, заткнутой вместо пробки корнем хрена, был сделан квас, настоящий, солодовый.

Нацедив стеклянную кринку, понесла Кольше и с удовольствием смотрела на его острый, гуляющий вверх-вниз кадык.

— Ух и ядреный! — блеснув слезой, улыбнулся шофер. — У нас такой уж давно маманя не делает.

— А ты ко мне заезжай, — быстро предложила Евлания. — У меня всегда есть. Мамане-то кланяйся, пусть не забывает свою деревню.

— Вспоминает, вспоминает. Любите вы, старушки, из ничего сказки выдумывать.

— Старушки… — Евлания даже руками всплеснула. — Это кто хоть старушки-то? Мы ли, че ли, с твоей матерью?

— Не я же! — раскатился хохотом Кольша. — В-во! Мать тоже обижается. Намажется кремом и пристает к отцу: «Помолодела я, Иван?» Умора!

— Ну ладно, поезжай. Посмотрим, как ты сам в пятьдесят-то годов состаришься али нет.

Это уж вовсе рассмешило Кольшу, и он, хохоча, развернул автобус.

Евлания еще немного подумала про мать его, Ксюшу, подивилась быстротечности времени и в какой-то уверенности, что Кольша никуда не сорвется из колхоза, останется, застребышек, с матерью, вернулась в ограду.