Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

В октябре выпал снег. Нарошнешный, но все же многие начали валить животину, натосковались ребятишки без пельменей, самим охота свежанинки. Евлания тоже дала знать дочери, чтобы приезжали, мол, все равно уж теперь дело к зиме пошло.

Приехала Катя с мужем в пятницу вечером, ребятишек оставила у городской бабушки. Евлания побежала к Шурке-маркитану договориться на завтра, чтоб с утра шел к ней борова валить.

Жена Шурки-маркитана орала на всю избу и лупила по Шурке чем ни попадя.

— Нажрался, гад, как винзавод воняешь! Говорила тебе, паразиту, чтоб никуда не ходил, пусть сами валят, если держат. Сам как свинья вернулся. На што мне мясо, если ты не человек вернулся! — И шмякнула под ноги Евлании огромный кусок вырезки.

Евлания знала, что каждый год Шурка-маркитан на месяц выбивается из колхозной жизни и жена его орет не переставая весь месяц, а после в магазине хвалится, что мяса Шурка натаскал на всю зиму, а напился водки на весь год. Поэтому Евлания обождала маленько, выбрала паузу и попросила:

— Нин, ты завтра с утра скажи своему, чтобы ко мне шел, а?

— Дак он уж обещался Романовым.

— Они колют, что ли?

— Да одну. Втора-то супоросная, все с твоим Хрюшей носилась. Ладно, Евлаха, ты иди, я скажу. Утром токо покарауль его, срамника.

И она с новой силой принялась орать на Шурку. А он, сидя на полу, спал, уронив голову на табуретку.

Утром Евлания проснулась ни свет ни заря. Хрюша орал не тише Нинки — с вечера специально Евлания не давала ему еды и сегодня уж нельзя. Хрюша, было слышно, прыгает на колоду, поднимает пятаком загородку в двери.

«Нельзя жалеть-то», — одергивала себя Евлания.

Она побежала к дому Романовых. Шурка-маркитан опохмелялся. Тюнька ему угождала.

— Ладно, Евлания, приду, — опрокидывая стопочку, пообещал Шурка.

Евлания успокоилась и пошла в магазин — тоже за водкой.

Зять спал долго, Евлания тихонько все приготовила, достала под сало тазик, обтерла магазинский ящик из-под папирос под соленое сало, накипятила кипятильником воды и села ждать Шурку.

Зять, потягиваясь, поинтересовался, когда все это н а ч н е т с я, поел груздей с жареной картошкой и снова пошел полежать.

Шурка не пришел и к обеду. Евлания снова побежала к Романовым, застала Тюньку, хлопотавшую над тушей, и похвалила мясо — жиру совсем мало.

— Возьми, Евлаха, кусок, потом отдашь, городских накормишь хоть, они, поди, стосковались по мясу-то.

Евлания не отказалась. Еще Тюнька сказала, что за ними, Романовыми, калым, поскольку Хрюша обгулял их Зинку. А насчет Шурки сказала, что его под руки увели на тот конец деревни, терли ему морду снегом и вели — всем охота побыстрей управиться. Евлания огорчилась и обеспокоилась. А придя на тот конец деревни, поняла, что Шурка на сегодня отмаркитанил — ни тяти, ни мамы, как только со свиньей управился…

Зять нервничал, говорил, что завтра надо уезжать, потому что он надеялся управиться за два дня и не договорился на понедельник.

— Может, сынок, сам завалишь, а? — без всякой надежды спросила Евлания.

— Кто? Он? — захохотала Катерина. — Да он палец порежет — зовет меня.

— Ну ладно, пойду-ка я дам хоть пойло скотине, он скоро дверь вышибет, живой, поди, — подхватилась Евлания.

И в воскресенье утром она не успела перехватить Шурку. И снова напоила Хрюшу. Зять совсем изнервничался, раздражался всякому слову Евлании, а потом сказал, что благодарит за угощение, и начал собираться домой.

— Ну видишь, я всей душой, — шептала дочери Евлания. — Для вас же ро́стила.

— Да ладно, мам, может, на ту субботу приедем, договоришься с Шуркой.

— Не приедем, — резко оборвал зять. — Хочешь, одна езжай. У меня есть дела поважнее, чем Хрюшины похороны!

— Возьми вот мясца-то, — толкала Евлания в картошку мясо, что дала Тюнька Романова.

Она проводила дочь с зятем до автобусной остановки и вернулась домой.

Хрюше пошел второй год. Евлания кормила его слегка, надеясь, что достанет Шурку. Но Шурка сошел с круга — увезли в больницу, в район, с острым гастритом, и Евлания, глядя на обильный снегопад, думала, что теперь вряд ли до Нового года выпустят Шурку, а больше-то в деревне колоть некому. Легко зятю говорить, что на мясокомбинате током усыпляют, он, поди, сам не видел, а тут только советы давать годен. И к тому же, решила Евлания, в мороз трудно обиходить тушу — руки застынут, возни же много — палить только времени надо немало, а потом скоблить, мыть… Нет, бесповоротно решила она, до весны делать нечего. Пусть хрюкает. У Романовых свинья опоросилась. Тюнька прибежала с сосунком в руках.

— Тебе, Евлаха, калым! — весело трещала она. — Ты правильно решила не нарушать Хрюшу-то своего. Моя скоро оклематся, снова к тебе с поклоном приду. А мяса, если надо, бери у нас. Да не пропадешь ты с Хрюшей. Вечор Северьян приходил, спрашивал, как да что, хорош ли хряк у тя. Не продешеви смотри, возьми с Северьяна как следует. Побегут, побегут к тебе, Евлаха! У всех же свинки.

Евлания порой раздумается: доколе Хрюшу-то держать? Выйдет, поскребет по задубевшей коже, поговорит, с ним, а он в ответ порюхает-порюхает да падет на бок, совсем как маленький. Жалко Евлании с ним расставаться — привыкла уж, скажет:

— Ну, парень, водой нас не разольешь! Приехали бы из кооперации, сдала бы тебя, а так, парень, рука не подымается. Доживешь со мной до пенсии, а там велю Кольше везти тебя обратно на ферму, разве ж откажутся от такого борова, а?

Не верилось, что еще вчера над деревней носились ласточки, свистели скворцы. День-звон, день-радость сломали низкие лохматые тучи. В последние дни все утопало в солнечном свете, исчез он — и березовые колки как-то враз пожелтели, обвисли, и помертвела паутина в лесу. Эта переломка в природе, сколь ни стереги ее, наступала внезапно, обжигая Куприянова новым состоянием грусти, которая является, наверное, каждому русскому человеку лицом к лицу с осенью. Словно шире распахиваются глаза, и ничто не мешает мятежному зраку природы бесстыдно разворошить чувства и мысли в тугой скатке устоявшегося человеческого бытия.

Куприянов стоял на краю поля. Оно комоло щетинилось стерней, на сухой земле впечатались следы колеса тяжело груженной машины. Только что здесь пахло хорошо высохшим в колосе зерном, соломой, раскаленным металлом и бензиновой гарью, пахло страдой на хлебной ниве, и еще не вполне осел этот запах в поры земли, накопившись в кучах потрошеных колосьев. И от этих сиротливых куч соломы уже веяло холодом тления, бесприютности, обреченности.

Тучи готовы были вот-вот смыть все следы жатвы нудным осенним дождем-сеянцем, накрепко вбить в землю первый опавший лист.

— Может, повисят, натешатся своим сытым испугом, да и уплывут восвояси, — сказал вслух Куприянов и поглядел на противоположный конец поля.