Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Он известил в прошлом году дочь телеграммой о приобретенных путевках, но на другой же день встревожился ее ответом в срочной телеграмме:

«Срочно откажись. Еду Пицунду».

— Слава богу, — сказала Галина, выцвиркивая из зубов остатки еды.

Это надоевшее выцвиркивание вывело из себя Куприянова, и он, выталкивая сквозь зубы слова, играя желваками, бросил ей:

— Когда ты… наконец… займешься зубами? Это же, черт побери, так элементарно!

— Может, не одна поехала, а с молодым человеком, — не обращая на его слова никакого внимания, продолжала Галина.

«Как ей все просто! — негодовал Куприянов. — За меня вышла и сразу зажила в полной уверенности, что никуда я не денусь, собственный, привязанный. И девчонку готова вытолкнуть замуж лишь потому, что так положено, чтоб все как у всех. Неужели Ритуля влюбилась?» — Эта мысль настолько поразила его, что он даже забыл о цвиркающей жене. Что-то пропадало в нем при этой мысли, обнаруживалась какая-то собственная ненужность. Он всегда был нужен дочери и знал это, гордился тем, что его, а не мать спрашивала Ритуля о таком, что спрашивают только у матери. У них были настолько доверительные отношения, что однажды, бродя по улочкам Сухуми, Ритуля без перехода от дельфинария к чему-то другому вдруг спросила: «Папка, а какая у вас с мамой была свадьба?» Он смешался, но ответил откровенно, что никакой, потому что надо было срочно уезжать в часть, их даже расписали без всякого испытательного срока.

— При чем тут молодой человек, Галина? — запоздало отреагировал он больше для себя, чем для нее. — Может, путевка раньше подвернулась. В конце концов, взрослый человек, умница. Глупостей не сделает…

Он успокоился тогда, но что-то внутри словно лишилось опоры, и он с нетерпением ждал, когда дочь вернется из Пицунды, приедет к ним в деревню, и он окончательно успокоится, когда дочь, совсем как в детстве, бросится к нему на шею и поцелует его в хорошо выбритую щеку. Выбритая щека — образец для нее в смысле мужской дисциплины во всем.

Дочка действительно приехала через месяц. Он встречал ее в Ишиме, радовался, предвкушая видеть ее загоревшей, лисицей метнувшейся к нему. И не сразу понял, что по ступенькам на перрон спускается его Ритуля. Почему-то она опиралась на руку незнакомого мужчины, первым ступившего на перрон и подавшего ей руку. По сторонам Ритуля не смотрела, словно ей было безразлично, встречает ее отец или нет. А вот улыбалась во всю ширину великолепного, прекрасно очерченного рта этому незнакомому мужчине, который не спешил выпустить ее руку.

— Пап-ка-а… — улыбнулась и ему Ритуля. — Пап-ка-а… — Она едва заметно ткнулась ему в шею, легко чмокнула куда-то в воротник рубахи и тут же возвратилась взглядом в сторону спутника. — Знакомься, папка, это — Саша.

— Саша, — пожал руку мужчина, а Куприянов про себя отметил, что на работе этого Сашу, пожалуй, называют по отчеству, и, отчуждаясь внутренне, с неприязнью смотрел в спину этого Саши, без стеснения закинувшего руку на плечо его Ритули.

Ритуля иногда оглядывалась на заднее сиденье, где сидел Куприянов, улыбалась, но улыбка эта была какой-то чужой, не Ритулиной. И в нем снова стало что-то пропадать, и еще острее он ощутил свою ненужность, какое-то стариковское мельтешенье на вокзале, без которого Ритуля со спутником вполне могли обойтись.

Спать Ритуля решила на сеновале у бабушки вместе с Сашей. Уже в потемках, не выдержав, Куприянов подкараулил дочь в сенях, когда она вышла зачем-то туда, и, жадно заглядывая в глаза, не давая опомниться дочери, спросил:

— Он твой муж? Любовник?

— Папка, я его люблю… Не надо, ни о чем не надо, папка. Ты же у меня умный, понимающий. Пожалуйста, не говори никогда слова «любовник». Хорошо? Есть слова куда лучше — любимый, любимая. — И быстро повернулась к нему спиной.

И он, внезапно холодея изнутри, вдруг остро возненавидел ее гибкую спину, знакомую до точечных родинок, спину, которую массажировал на всех пляжах, куда только заносило их, потревоженных зноем.

Он толком не мог разобраться, что же отняла в нем дочь, что такое сломала внутри него. И теперь, глядя на убегавших к деревне девчонок, снова вспомнил все прошлогоднее, и оно как-то вздуло на нем кожу и камнем повисло на скулах.

Возможно ли человеку через всю жизнь тащить какие-то далекие воспоминания, которые оживают независимо от воли и желания человека, даже человека т а к о г о, который только тем и занимался, что тренировал свое литое тело, жил с негласным девизом «Ничего, кроме необходимого» и брал ровно столько, сколько было нужно, еще с училища вырабатывал самодисциплину, отмахиваясь от пустяков и суеты?

Возможно ли под пятьдесят так остро проживать мгновение, которое когда-то не оставило следа и не побудило даже подумать, что не бывает невосполнимых утрат? И почему в какой-то незримой связке памяти, чем дальше, тем ярче, ассоциируется воспоминание о последнем приезде дочери с тем далеким днем? Какая ж связь между всем этим? И откуда явилось нежданно-негаданно то легкое касание женской руки во сне, когда рядом была Галина, а не… да-да, все осталось, кроме имени, а ведь она записала адрес, который он тут же выбросил, следуя законам самодисциплины.

Какая полезность от этих воспоминаний вот здесь, у копны соломы? И почему он никак не может развязаться со всем этим, словно существует какая-то недоговоренность между совестью и воспоминаниями, и зачем является ему ощущение легкого прикосновения женской руки даже теперь, даже не во сне? Ведь все, абсолютно все восстановлено по деталям за эти долгие годы, все, кроме имени, так неужто этого мало, чтобы отмахнуться, расстаться и навсегда забыть, забыть тот день. Подумаешь, один день, ну что он в такой большой человеческой жизни? Были такие яркие события. Например, присвоение очередного звания, рождение дочери, грамоты командования, первое самостоятельное исполнение пьесы на пианино его Ритулей. Да-да, именно в тот день что-то открылось ему после игры дочери, и он долго не мог уснуть, хотя день был такой трудный. А когда он наконец заснул тяжелым, душным сном, ему явилось легкое прикосновение женской руки, он явственно ощутил, как скользит эта рука по спине, а «полянку» на его груди щекочет тихое дыхание, близкое, блудят на груди легкие ветерки от слова, выдыхаемого с таким трепетным и затаенным волнением, что даже странно, как может человек вкладывать столько страсти в слово «миленький», называя им почти незнакомого человека.

И слово ему явственно слышалось, и близость теплого тела волновала его, а рука не унималась, легко скользила и скользила по твердым мышцам спины, и он даже успел удивиться: мышцы как железо, а вот чувствуют такое легкое касание маленьких рук. Он вскинулся на постели, путаясь в обрывках сна, и натолкнулся взглядом на соседнюю кровать, где похрапывала Галина. И испытал облегчение от того, что она не рядом.