Ференц Мора - Дочь четырех отцов

— Что это у тебя, Шати? — я склонился к нему.

— Желудевый гусар, — ребенок с гордостью продемонстрировал мне свое сокровище.

— Кто тебе его сделал?

— Матушка Мари.

— Славный гусар, Шати.

— Нет, не славный. Штыка-то у него нету, — ребенок помрачнел; скорбь его была куда сильнее, чем скорбь королей, чьим солдатам не хватает штыков.

Я вспомнил, что у меня есть булавка для галстука; обычно она лежит в бумажнике: оттуда ее проще доставать, когда нужно поправить сигару, которая не желает раскуриваться. Я вытащил булавку и приладил ее гусару.

— Ну вот, теперь у него есть штык, Шати!

Передавая ребенку игрушку, я случайно коснулся руки женщины. Теплая, мягкая, изнеженная рука — это чувствовалось сразу.

— Вы, видать, тоже детишек любите?

— Только чужих, — улыбнулся я.

— Своих-то нету?

— У меня и жены нет.

Женщина подняла на меня большие темные глаза и убрала руку.

— Спокойной ночи, Шати, — я погладил ребенка по головке. — Пусть тебе приснится лошадка для твоего гусара.

Доктор тем временем, по-видимому, попытался погладить Мари, потому что послышался звонкий шлепок. Мари шлепнула доктора по рукам, как поступала в свое время с художником. Только тогда она смеялась, а теперь смотрела так, словно вот-вот разрыдается.

На задворках церкви мы распрощались с нотариусом и с доктором, причем доктор вместо «спокойной ночи» сказал нам по-русски «здравствуйте».

— Слушай, Фидель, — спросил я попа, — сколько языков знает этот ваш доктор?

— Ни единого, за исключением венгерского. Но, вернувшись из плена, он вообразил, будто умеет говорить на всех языках.

— С женщинами он, во всяком случае, общего языка находить не умеет — так мне показалось. Мари Маляршу — и ту трясет, когда он возле нее увивается.

— Старый осел этот доктор, — поп внезапно сделался серьезным. — Представь себе, он и на почтальоншу глаз положил. Но это умная девушка, дружище; когда доктор совсем ошалел, она поцеловала ему руку и просила никогда в жизни не оставлять ее, стать ей дорогим старым другом, она, мол, будет ему любящей дочерью до самой могилы. Так доктор и стал приемным отцом Ангелы.

— Но ведь нотариус, кажется, тоже?

— Тут, видишь ли, совсем другое дело. Нотариус — человек порядочный, вдовец, он хотел просить Андялкиной руки. Ну и спросил ее, как она посмотрит, если он возьмет женщину в дом? Андялка отвечает: это, мол, будет разумно, кто-то же должен вести такое большое хозяйство. «А что бы вы сказали, если бы я нашел женщину по себе на почте?» Тут Андялка отвечает, что поговорит с матушкой и будет счастлива назвать дядюшку нотариуса дорогим отцом. Тогда нотариус глубоко вздохнул и попросил девушку обождать: надо, дескать, все хорошенько обдумать, он ведь как-никак уже старик, у него свои причуды, а обременять никого не хочется. Андялка ничего не сказала матери, но с тех пор зовет старика «папашей нотариусом».

Мне хотелось спросить попа, он-то как попал в приемные отцы длинноногой почтальонши, но я не решился. Впрочем, кто-нибудь так или иначе расскажет: не нотариус, так доктор.

Однако Фидель улыбнулся и положил руку мне на плечо.

— Ты, наверное, хочешь знать, при чем здесь я? Так вот, я не ухаживал за нею и не просил ее руки, а, напротив, сам возложил руки ей на голову, еще у гроба ее отца. Нет, не как добрый самаритянин — чего скрывать? Девочка ведь и не плакала вовсе, а сидела себе тихонечко у гроба и шила траурное платье для куклы, напевая какую-то песенку. Я погладил ее по головке, она засмеялась, тогда я взял ее на руки, и она меня обняла. Не знаю, что чувствует отец, когда его обнимает ребенок; возможно, тот, у кого есть на это право, как раз ничего и не чувствует, знаешь, то, что всегда под рукой, быстро надоедает — у меня, же прямо сердце зашлось, мне все хотелось еще и еще, и я пошел к ним и на другой день, и на третий. Должно быть, в каждом человеке есть запас любви, и ее надобно истратить, все равно на что. Один любит женщину, другой — собаку, третий — цветы, а моя любовь излилась на этого ребенка. Я устроил ее в школу, а потом на курсы, выучил ее английскому и французскому, отправил учиться в Пешт, а когда во время войны она написала матери, что хочет жить дома, рядом с нею, я добился, чтобы у нас открыли почту и определили сюда Ангелу. Потому что работать она хотела во что бы то ни стало, не подвернись ничего другого, с нее бы сталось взять лопату и выйти в поле.

— Красивая девушка.

— Чудесная девушка, дружище. Сам девский барон, когда бывает дома, что ни день наезжает к нам за марками.

— И все-таки он не женится на продавщице марок. А за девского чабана она вряд ли пойдет. Что же станется в глуши с такой интеллигентной, умной, красивой девушкой, как мадемуазель Андялка? Ей же здесь не с кем словом перемолвиться из молодых людей, кроме разве что помощника нотариуса, господина Бенкоци.

— Попал в самую точку, — поп повеселел. — Андялка нынче запретила юному господину появляться на почте, она прямо-таки терпеть его не может из-за его, безделья. Ей, говорит, до сих пор стыдно, что общалась с ним в Пеште, но тогда он казался совсем другим. Я сам слышал, как она назвала его романтическим ослом; мне пришлось сделать ей внушение: дескать, не пристало юной девице разговаривать таким тоном, так она мне едва глаза не выцарапала: нечего, мол, защищать такого никудышного лодыря, из которого никогда ничего не выйдет. Замечательная девушка, дружище, вот увидишь, ты тоже полюбишь ее, как только узнаешь.

Никогда не был особым любителем юных девиц, они всегда казались мне какими-то недозрелыми.

А вот вставить юную девицу в роман не мешает; розовая юбочка будет прекрасно смотреться на темном фоне, такие штучки всегда имеют успех.

Все сошлось одно к одному: на следующее утро звонарь сообщил, что на мое имя пришел денежный перевод, который я должен получить в собственные руки. Сорок семь крон пятьдесят шесть филлеров, по единственно справедливому сантиметровому тарифу, посылал мне «Будапешта семле» за небольшой обзор новейшей литературы о Помпеях.

На этот раз в клетушке сидела приемная дочка. Ну, наконец-то! Поглядим-ка на эту раскрасавицу, которая с помощью жасминного прутика управляет тремя стариками.

Я сразу понял, что четвертым не стану. В круге моих интересов женщинам принадлежал всего лишь узенький сектор, не до конца вытесненный более серьезными вещами, и тут я предпочитал крайности. Это не так уж странно для человека, во всем остальном способного служить живым воплощением горацианского принципа золотой середины. Я никогда не пью горячего чая, всегда воздерживаюсь от мороженого, кофе обычно разбавляю молоком, но ценю либо ярких блондинок, либо жгучих брюнеток. У мадемуазель Андялки волосы были каштановые, коричневые — в тени, — с бронзовым отливом — на солнце, впрочем, длинные и, должно быть, мягкие на ощупь. Она показалась мне скорее высокой, чем низкой, фигура ее — в смысле пропорций — вполне соответствовала киргизскому идеалу доктора, кисти у нее были узкие, а пальцы напомнили мне изящный остов женской руки скандинавского бронзового века. Разумеется, вместо бронзовых браслетов на ней были хлопчатобумажные нарукавники — невольничье клеймо всех конторских барышень. В целом я нашел ее миловидной, хотя лица не мог разглядеть до тех пор, пока не подошел вплотную к зарешеченному окошку и не пожелал ей доброго утра: тут она оторвалась от своей работы и подняла на меня глаза. (Она корпела над каким-то бланком, и на подбородке у нее, помнится, была красная клякса.) Личико оказалось славное, далекое от канонов красоты, загорелое и местами веснушчатое, глаза неопределенного цвета, но необычайно лучистые, взгляд веселый, но немного насмешливый, нос — никак не античный, но и не опереточно-курносый, а чуть-чуть вздернутый, рот немного великоват, но улыбка, которой было встречено мое приветствие, — очаровательна.