Ференц Мора - Дочь четырех отцов

— Нет, тогда лучше засадить все шпорником.

— Почему? — она взглянула на меня с недоумением. — Что вам за радость от того, что я таскаю эту тяжелую лейку? Поглядите, как у меня стерты ладони.

Разумеется, мне ничего не оставалось, как поцеловать эти ладошки. Как бишь говорила та красавица? Пусть поцелуи живут в ладошке, как в гнездышке, вдруг да вылупятся…

Днем я раз по сто наведывался на чердак, но Андялка среди бела дня показывалась крайне редко. Можно было увидеть разве что господина Бенкоци, торчавшего у ограды. Однажды я застукал его, когда он пытался стянуть синюю ипомею с белой бахромой. Меня подмывало закричать: «эй, воришка, я все вижу», но в таком случае выяснилось бы, что я и сам подглядываю. Поэтому я ограничился тем, что мысленно пожелал ему застрять в прутьях ограды.

Но вот однажды молодого господина постигло кое-что похуже моего проклятия. В тот раз он тянулся за турецкой гвоздикой — держу пари, он не знает, как она называется по-латыни, хотя изучал латынь совсем недавно, — и дотянулся как раз в тот момент, когда в саду появилась госпожа Полинг. По-видимому, она вышла за огурцами: в руках у нее были нож и корзина.

Тут я убедился, что сей бравый молодец, в сущности, большой трус. Видит бог, госпожи Полинг совсем не следует бояться, я, к примеру, охотно беседую с ней, когда Андялка почему-либо задерживается, однако господин Бенкоци пришел в ужас, было видно, что он не прочь сделать ноги. Но — поздно, госпожа Полинг заметила цветочного воришку, направилась в его сторону и окликнула его. Мне не было слышно, о чем они говорили, но я видел, что госпожа Полинг размахивает руками, а в руках у нее — нож. Странно, однако, вот что: как могла эта милая, всегда любезная женщина до такой степени разъяриться из-за какой-то турецкой гвоздики? Ведь когда я бываю у них, она частенько напутствует Андялку: «Идите, доченька, в сад. Собери господину председателю красивый букет». А теперь вот, извольте видеть, нападает на господина Бенкоци с ножом. Что за дикая, однако, манера воровать цветы! (Сегодняшняя добыча едва ли пополнит его гербарий.) Нет, что ни говори, наглость этого юнца не имеет пределов: он еще смеет спорить! Правда, под конец он совсем сник и принялся о чем-то просить, а перед тем как убраться, с мольбой протянул к госпоже Полинг руки. Наверняка заклинал не позорить его перед Андялкой.

В тот же день страсть к наблюдениям за жизнью подвела меня самого. Спрыгнув с чердачной лестницы, я угодил прямо в объятия Фиделя, чистившего под лестницей ружье.

— Ты-то что потерял на чердаке? — он уставился на меня с недоумением. — Там нет никаких древностей, старина, вот разве что куча оловянных пробок от пивных бутылок времен татарского нашествия. Но они используются в педагогических целях: я раздаю их детям в награду за сданный экзамен. Дети радуются им, как сокровищам инков, а все потому, дружище, что со времен войны выросло целое поколение, в глаза не видевшее бутылочного пива. Нет, кроме шуток, ты что-нибудь высматривал на чердаке?

— Не на чердаке, а с чердака. — Я отряхнул колени. — Я присматриваю оттуда за моими работниками, проверяю, не придавило ли их одним из Семи холмов.

— Вот хорошо, что напомнил! Приходил недавно Марта Петух и требовал тебя во что бы то ни стало, но мы не знали, где тебя носит.

— Что-нибудь случилось?

— Ни черта у них не случилось. Не видали тебя с начала недели, вот и подослали старика шпионить, чтоб узнал, не удрал ли ты, часом, вместе с деньгами. Да, еще они снова нашли какого-то древнего осла, да не челюсть, а голову целиком. Как ты думаешь, это, часом, не Валаамова ослица? Марта Петух говорит, у него мундштук во рту.

— Сам он осел, твой Марта Петух! Наверняка наткнулись на захоронение всадников-язычников.

— Ну разве что пращуру Тёхётёму [120] Тёхётём — один из первых известных вождей венгерских племен. вздумалось выбраться на поверхность и поглядеть на белый свет. Нельзя же, в самом деле, предположить, чтобы наша троица сама за ним спустилась, — веселился Фидель.

Когда я пришел на курган, от троицы осталась двоица. Марта Петух отправился на болото ловить ужей. С их помощью старик спасался от чудовищной жары: засовывал живого ужа под рубашку, чем больше, тот извивался, тем прохладнее становилось Марте. Своеобразная хладотерапия, причем относительно дешевая; разумеется, пока ужей не обложили налогом с оборота.

Кум Бибок спал на краю ямы, надвинув на лицо шляпу и по колено засунув ноги в свежевыкопанную прохладную глину. Кругом валялось штук десять объеденных кукурузных початков — наглядное доказательство того, что кум не грешил каннибализмом.

У потухшего костра сидел на корточках Богомолец и, надувая щеки, пытался вдохнуть жизнь в умирающие угольки, заправляя их в трубку плоским осколком кости. Надо признать, что раскуривание трубки — занятие истинно мужское, требующее полной самоотдачи, а потому я решил не обижаться на Андраша за то, что он даже головы не поднял при моем появлении. В нашей бедной маленькой Скифии и без того полный разброд и шатание, что же будет, если даже мы, курильщики, перестанем понимать друг друга!

Но тут я разглядел этот костный осколок, и археолог во мне взбунтовался. Я распознал в нем кусок челюсти восточного коня-брахицефала, у которого значительно меньше коренных зубов, чем у западных лошадей-долихоцефалов [121] Брахицефалия — короткоголовость, такое соотношение длины и ширины черепа, при котором ширина больше 0,8 его длины. Долихоцефалия — длинноголовость, такое соотношение длины и ширины черепа, при котором ширина составляет менее 0,75 длины. . (Даже у лошадей прожорливость обличает западную породу.)

— Чтоб вы сдохли! — выругался я. (Что поделаешь, деревня к этому приучает. Пусть оправданием мне послужит тот факт, что, постигая народную душу в этом плане, я преследовал кое-какие практические цели. С момента появления гусара ругань будет играть в моем романе трагическую роль.) — Так вы что же, разбили конский череп, что ли?

— Не-а. — Лик Андраша прояснялся по мере того, как оживали угольки в трубке и занимался табак. — Конской-то головы мы вовсе не видали.

— А это что? — я поддал ногой кучу костных осколков, валявшихся на краю ямы.

— А энто, — Андраш спешно затягивался, поддерживая огонь, — так энто ж ослиная голова. Энто того осла, что у Гажи Мати жил, у чабана ружайарашского. Мы его по зубу поломатому признали. Было дело, куснул он Гажи, а тот напился да и пошел на его с молотком. Погодьте-ка, щас отыщу. Небось в золе завалялся.

Ну как же, найдя ослиную челюсть, они обязательно скажут, что это священный конь. Если же выкопан конский череп, непременно выяснится, что это — ослиная голова. И нет во всей поднебесной такого анатома, который сумел бы их переспорить.