Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Я отыскал в сарае маленький плохонький столик, некогда служивший карточным столом; надо надеяться, он не развалится со стыда, если отныне на нем будет создаваться роман? Я поставил его в саду под шелковицей; свежий ветерок шевелил листочки, у кормушки ворковали голуби — так приди же ко мне, рыбак, здесь, на лоне природы, я с тобой мигом разберусь!

Одно плохо: свежий ветерок шевелил листочки не только у меня над головой, но и под руками. Голуби, известные своей кротостью, сцепились друг с другом в ветвях шелковицы. Два самца (один — с утиным носом, вылитый доктор) наскакивали друг на друга совсем как люди, выпячивая грудь, топая ногами и обзываясь, а голубка все это время вертелась между ними, бросая ободряющий взгляд то одному, то другому — это было отвратительно! И все же главным виновником бед оказался Ньютон со своим законом земного тяготения. Что ему стоило сделать исключение хотя бы для тутовых ягод! Одна из них плюхнулась прямо в чернильницу, и на рукопись выплеснулось ровно столько чернил, сколько она вытеснила своим весом. Другая сочная ягода подтвердила правоту господина Ньютона, расплющившись на моей белой шелковой сорочке.

Нет, такого идиотского положения долее выносить невозможно: подумать только, несчастный писатель видит в каждой тутовой ягоде бомбу, которой метят в его опустошенный череп невидимые враги, между тем как мозги они похитили еще раньше. Нет такой славы, которая могла бы вознаградить художника за эти часы, и нет в природе никого, кроме художника, кто познал бы этот род мучений. Прочие божьи твари, как правило, считают себя умными людьми, большинство из них ни секунды не сомневается в этом в течение всей жизни. Лишь писателю дано днями и неделями мучиться мыслью о том, что в собрании дураков он заслуживает председательского кресла. Если в распоряжениях Всевышнего есть доля справедливости, то за эти страдания всякий художник должен прямиком отправляться в рай.

Какое-то время я слонялся по саду, пытаясь прийти в себя, потом, положившись на волю божию, развалился на траве за смородиновыми кустами у самого забора. В ту же минуту я увидел сквозь щелку в заборе пурпурные мальвы и вдруг меня осенило:

— А ведь дело-то в том, дружище, что ты уж два дня как не видал юную почтальоншу! Стыдись же, старый осел, и по утрам выливай себе за шиворот ушат холодной воды!

Я очень редко обращаюсь к себе во втором лице, так как, по моим наблюдениям, привычку писать дневники и разговаривать сами с собой имеют только люди романтического склада, да и те научились этим глупостям из романов. Когда же такое случается со мной, я, как правило, засыпаю, доказывая тем самым, что не считаю себя достаточно остроумным собеседником.

Вот и теперь я заснул и проснулся лишь оттого, что толстопятая принялась трясти меня за плечо.

— Что такое, Юли? — спросил я, продирая глаза.

— Вашего благородия госпожа искала.

— Что еще за госпожа?

— Госпожа Мари Малярша. Сказывала, чтоб вы к ним приходили, беспременно да по-быстрому.

— Зачем, не говорила?

— Ничего не сказывала, окромя того, что дитё захворало.

Вот бедняжка, наверняка опять ветрянка. Позову-ка я с собой доктора.

Однако дверь у доктора оказалась заперта, и дубасил я в нее напрасно. Между тем доктор был дома: оттуда доносилось бренчание пианино. Я постучал в окно, он явно услышал, потому что пианино вдруг замолчало. Сделав еще пару попыток, я отошел от окна. Видно, доктор не хочет быть дома. Миновав примерно пять домов, я услышал, что где-то скрипнула дверь. Я обернулся: к доктору входил какой-то старик с завязанным глазом. По-видимому, доктора не было дома только для меня. Какой же он все-таки дурак, этот доктор! Неужто он всерьез считает, что я стою между ним и Мари? Ничего не поделаешь, придется мне походатайствовать за него перед красавицей. Как раз сегодня будет кстати: муж в отъезде.

Дом Богомольцев выделялся своей белизной среди прочих домов с щербатыми стенами и обвалившейся штукатуркой. Под чердачным окном — маленькая круглая ниша, а в ней — фигурка Пресвятой Богородицы, сразу было видно, что люди здесь живут благочестивые. Верхняя часть стены до самой притолоки была раскрашена в разные цвета, нижняя часть сверкала белизной, а у подножия красовалась желтая лента. Чувствовалась рука хозяйки, не только располагающей временем, но и любящей красоту. В сарае стояла старая грязная тачка, заваленная поношенной одеждой и рваными лаптями, на общем фоне она сразу бросалась в глаза. Надо думать, это было Шатино наследство, к которому до сих пор никто не притрагивался.

Взойдя на крыльцо, я громко поздоровался, но ответа на получил. Дверь, ведущая в сени, была занавешена от мух белой простыней, я отодвинул ее: кухня была пуста. Левая дверь вела в комнату, выходившую окнами на улицу; я постучался и заглянул — никого. Ну конечно, это же та самая светелка. В углу, возле комода — тот самый домашний алтарь, пред которым сломалась жизнь Мари Малярши. Ныне вместо ясноокой Мадонны здесь стоял образ Девы Марии, купленный на базаре. Перед ним красовались в расписном кувшине мои цветочки: н-да, вот это почет!

Я тихонько вернулся в кухню и постучал в правую дверь.

— Войдите! — я узнал голос Мари Малярши.

В комнате было темно и прохладно. Ничего не видя, я остановился в дверях.

— Ну и темно же у вас, — сказал я наугад. — Подожду, пока глаза попривыкнут, а то, не ровен час, на что-нибудь налечу.

— Да я вас сама проведу, — прошелестел голос Мари, и руку мою сжала горячая рука.

Я слышал шорох ее платья, что-то белое двигалось передо мною, наконец, колени мои уткнулись в какой-то твердый предмет: это могло быть только канапе.

— Присаживайтесь, — сказала Мари, все еще не выпуская моей руки. — Зараз сделаю посветлее.

В комнате установился приятный полумрак. Окно было занавешено поверх белых тюлевых штор черным шелковым платком с бахромой, женщина отогнула уголок.

— Дитё спит, — зашептала она снова, — вот и пришлось завесить.

В комнате стояла кровать, точнее, не кровать, а нечто вроде раскладушки, на ней спал Шати. Спал он крепким сном здорового ребенка: лежа на животе и раскинув руки. Даже в полутьме на обеих руках отчетливо виднелись красные пятна.

— Лихорадки у него нет, — этим дилетантским замечанием я попытался успокоить женщину, раз уж мне не удалось привести с собой доктора.

Однако Мари вовсе не нуждалась в утешении. Она перебила меня, подавив смешок:

— Лихорадка? С чего бы ей взяться у бедняжки? Хворости-то у него никакой нету, жара извела бедняжку, вот я его и уложила.

— Слава богу. А я было подумал, у него снова ветрянка.

— Нету и не было вовсе, это все старый доктор; дурит.

— Ах, вот оно что? А сыпь откуда?