Марсель Эме - Уран

Комиссар, кликнув двоих ажанов, кинулся выполнять распоряжение.

— Доктор Морё! — не унимался учитель. — Вам придется отвечать за…

Закончить фразу ему не дали: перед ним возник комиссар и принялся бесцеремонно оттеснять его в вестибюль, взывая к его здравомыслию.

— Ну-ну, господин Ватрен, будьте же благоразумны. Во что превратится праздник, если каждому вздумается поднимать гвалт!

— Дайте мне договорить! Я выполняю свой человеческий долг!

— Господин Ватрен, сейчас вы спокойненько возвратитесь на место и продолжите участие в церемонии…

— Чихать мне на церемонию. Тут человек страдает…

— Это не ваше дело, — раздраженно отрезал комиссар.

— Согласен, это ваше дело, но коли вы уклоняетесь от исполнения своих обязанностей…

— Коли вы сами меня к этому вынуждаете, придется принять к вам соответствующие меры.

Комиссар подал знак ажанам, и те с двух сторон взяли Ватрена под руки.

— Уведите господина учителя подальше от вокзала. Прогуляйтесь с ним по развалинам.

Ватрен бросил последний взгляд на раненого, который продолжал стонать. Шарль незаметно улизнул. «Освобожденная от врагов, от всех своих врагов, молодая пылкая Франция, руководимая элитой, чей интеллект, широта взглядов и гуманизм являются предметом восхищения для всего мира…» — вещал оратор.

Преследуемый голосом супрефекта, Ватрен с ажанами по бокам вышел на перрон, прошел с полсотни метров вдоль железнодорожного полотна и, миновав два ряда уцелевших от бомбежки домов, углубился в руины. Полицейские оставили его, и он, еще разгоряченный, шагал куда глаза глядят между остатками стен и грудами обломков. Ходьба успокоила его и сняла нервное напряжение. Без гнева и возмущения он принялся размышлять об осторожном поведении сына. Если принять во внимание дружбу, связывавшую его с Фернаном Галльеном, то гордиться мужеством Шарля не приходилось. Естественно было бы ожидать, что при виде гнусной расправы над товарищем по плену здоровый двадцативосьмилетний парень ринется его спасать или уж по крайней мере во всеуслышание выскажет свой протест. На деле Шарль отмежевался от Галльена и безучастно созерцал бы его агонию, не заставь его отец прийти на помощь. Тем не менее Ватрен нисколько не осуждал сына, хорошо понимая, что творилось в душе у молодого человека, который, едва вернувшись на родину после пятилетнего отсутствия, стал свидетелем преднамеренного жестокого избиения, совершаемого при попустительстве толпы и властей. Не имея ни малейшего понятия о том, какие моральные установления царят нынче в обществе, он пребывал в растерянности: ведь любой его шаг могли бы расценить как преступный, так что в действительности он еще проявил мужество, когда помог отцу унести раненого. С его стороны это был по меньшей мере вызов общественной морали. Теперь учитель почти сожалел о том, что так ополчился на доктора Морё, когда тот не пожелал откликнуться на его зов. Точно так же, как мэр и супрефект, кюре и полицейский комиссар, доктор Морё встал на сторону морали. Кстати, из тех же побуждений эти достойные люди в августе прошлого года молча согласились стать соучастниками мучительной казни милисьена.

Поравнявшись с особняком д’Уи, Ватрен сквозь одну из брешей в ограде проник в сад. Бомба разорвалась прямо в погребе особняка, так что от него не осталось камня на камне, но сад, расположенный ниже дома, пострадал меньше. Газоны были усыпаны разметанными взрывом обломками, аллеи заполонила трава, там и сям повылезали кусты крапивы, а в углу ограды другая бомба вырыла огромную воронку. Зато великолепные деревья в большинстве своем остались невредимы, как и купы самшита, и все это место сохранило гармонию линий, несмотря на камни, крошево и сорняки — впрочем, они лишь прибавляли ему очарование романтической заброшенности. Позабыв о своем злоключении, Ватрен размышлял теперь о престарелой маркизе д’Уи, чье двадцатилетие пришлось год этак на 1880-й, и представлял себе, как она, юная, стройная, гибкая, с летним зонтиком в руке и в платье с турнюром прогуливается под сенью дерев в сопровождении блемонского каноника и полковника гусар. В глубине сада он набрел на выдолбленный в земляном холмике грот, откуда бил родничок: по каменистому ложу весело сбегала вода. Прохладный этот уголок окружали купы самшита, росшие в тени двух толстых буков. Приближаясь к гроту, чтобы насладиться журчанием родничка, учитель вздохнул, обнаружив девушку, сидевшую на каменной скамье в лиственной нише. Решив, что он помешал любовному свиданию, Ватрен постарался не выказать удивления, когда узнал в девушке дочь Аршамбо. Судя по ее покрасневшему лицу и скомканному платочку в руке, она только что плакала. Учитель намеревался было после одной-двух банальных фраз о свежести тенистого местечка избавить девушку от своего присутствия, но тут она, спрятав лицо в ладони, разрыдалась. Ватрен не счел возможным оставить Мари-Анн одну и, ожидая, пока она немного успокоится, залюбовался сверканием водяной струи в глубине грота. Рыдания смолкли. Отняв руки от лица, девушка подняла на учителя заплаканные глаза и с неожиданным ожесточением, словно перекладывая на его плечи тяжкий груз, который ей стало уже невмоготу нести в одиночку, выпалила:

— Только что, возвратясь домой, я наткнулась на маму — она взасос целовалась с коллаборационистом!

Ватрен в ответ лишь покачал головой. Несколько секунд спустя Мари-Анн с прежним ожесточением спросила:

— Ну и что вы об этом думаете?

— Да почти ничего.

— Это в ее-то возрасте! Имея восемнадцатилетнюю дочь!

Ватрен постарался как мог оправдать госпожу Аршамбо.

Возраст в данном случае не имеет значения, сказал он, как и опыт, который скорее служит искушением. Единственной ошибкой госпожи Аршамбо, на его взгляд, было то, что она не позаботилась запереть дверь на ключ. В остальном он видел лишь стечение обстоятельств. В нас таится столько неведомых нам же самим богатств, говорил он, бьет столько источников, столько перед нами каждый миг открывается путей, дорог, аллей и тропок, что мы не должны особенно удивляться тому, что ступили на одну из них. Еще он утверждал, что жизнь — это прекрасная полноводная река, увлекающая нас течением меж берегов, населенных дубами, гибискусами, тростником, пихтами, кокосовыми пальмами, розовыми фламинго, садовыми мальвами, белыми кроликами, цветущими вишнями, рыболовными удочками и слонами, и надо править своей лодкой так, чтобы не закрывать простор другим, и при этом никогда не упускать возможности насладиться тысячью и тысячью чудес, переливающихся всеми цветами радуги, и никогда не задаваться вопросом, не несут ли случайно воды великой реки отбросы, или дохлых крыс, или удавленных старух-рантье. Мари-Анн считала, что все это не совсем по существу. Ей хотелось бы, чтобы учитель рассматривал приключение ее матери не в столь широком аспекте.