Пол Теру - Отель «Гонолулу»

— На меня это не действует, — предупредил я.

Она приняла позу поскромнее, извлекла изо рта палец, расправила футболку.

— Ты должен меня слушать, папочка, — сказала она.

— Только не называй меня «папочкой»!

Надувшись, она принялась рассказывать мне свою историю — рассчитывая то ли вызвать сочувствие, то ли шокировать, то ли произвести впечатление. Так я и узнал обо всем: о хибаре в Себа-Сити и дядюшке Тони, о японце, поездке на остров Гуам и кратком визите на Гавайи, когда она танцевала в корейском баре, о бегстве на материк с мотоциклистом по прозвищу Скип, о том, как Мизинчик обслуживала водителей грузовиков, пока не спаслась из мотеля… Страшная, мучительная жизнь, все время на грани гибели. Этот рассказ напугал меня гораздо больше всего, что говорила или делала Мизинчик до сих пор.

— Бадди знал это?

Она печально покачала головой:

— Теперь ты знать моя жизнь.

Я и теперь знал не все, но этого было довольно. Многие говорят, будто жизнь — это ряд принятых человеком решений, но у меня выходит иначе: наступает критический момент, когда мне уже не приходится решать, когда выбор очевиден и альтернативы нет. Панический прыжок в неизвестность со стороны может показаться решительным, даже радикальным шагом.

— Не знать, что мне делать, — сказала Мизинчик, оттягивая футболку у себя на сосках. И вновь с надеждой поглядела на меня, губы уже сложились, чтобы произнести: «Папочка», — но вдруг улыбка увяла: — Почему ты улыбаться?

— Потому что знаю, что делать мне.

Геликонии, протеи и все прочие цветы исчезли из холла, не было больше ни Паламы, ни Пакиты и Марлин из хозяйственной части, ушел Трэн — получил работу во вьетнамском ресторане и подумывал открыть собственное кафе, назвать его «Апокалипсис сегодня». Пуамана бежала в Пуна на Большом острове, где у нее обнаружился «калабаш-кузен». Сняли афиши с полуголыми танцовщицами хулы, детям Бадди отказали в бесплатном угощении, отменили прокат пляжных зонтиков, к завтраку не подавали больше ореховую смесь. Все, все ушло в прошлое, и мне тоже пришла пора уходить.

За завтраком у бассейна в один из последних наших дней в отеле «Гонолулу» Роз сказала:

— Хочу другое. Это гадость.

Она выронила тост из липких пальчиков и не облизала их, как обычно, а вытерла салфеткой.

— Что такое, крошка? — окликнул ее Пи-Ви. Он тоже собирался уволиться, уехать на Мауи и там помогать сыну в пекарне.

— Ненавижу этот мед!

Я попробовал и понял, в чем дело. Еще одна экономическая мера Мизинчика: вместо местного меда она распорядилась покупать китайский в пятигаллонных емкостях, на стол его подавали в бутылочках со спринцовкой. Действительно гадость — с противным приторным вкусом искусственного кукурузного сиропа, которым китайцы сдабривали свой продукт.

— Мы больше не получаем мед от Кекуа, — вздохнул Пи-Ви.

Вроде бы знакомое имя?

— Садовник Лайонберга, — пояснил Пи-Ви. — Он теперь присматривает за его домом. С тех пор как Лайонберга не стало, он занимается ульями.

Значит, даже после того, как Лайонберг покончил с собой, мы продолжали покупать его благоуханный мед, отдававший ароматами северного берега, эвкалипта, пуакеникени, илимы и гардений, красной земли и мощного прибоя. Через много месяцев после того, как Лайонберг повесился, пчелы его все еще приносили свой дар. На баночках никогда не было этикеток — откуда ж мне было знать?

Мед навел меня на мысль посетить дом Лайонберга, повидать Кекуа. Цены на недвижимость упали, на исходе девяностых годов многомиллионную собственность Лайонберга почти невозможно было продать. Кекуа оставался жить на огромной ветшавшей вилле смотрителем: там был внутренний бассейн для плавания и наружный — для сбора дождевой воды, отдельное помещение для орхидей, ровные ряды ульев, а внутри — картина Джорджии О’Киф и изувеченный рисунок Матисса, боевые дубинки с острова Фиджи и кинжалы с острова Гилберта, весла с Соломоновых островов, сосуды из древесины коа, изготовленные на Гавайях, и ножные браслеты-погремушки из собачьих зубов. Кекуа вытирал со всего этого пыль и немного подрабатывал, продавая мед.

Все имущество, как и дом, оставалось неприкосновенным, вероятно, из-за чересчур запутанного завещания, которое оспаривали многочисленные дети и бывшие жены Лайонберга. Комнаты были забиты его коллекциями, кухня, услада гурмана, сверкала, однако дом был пуст, безлюден, его безукоризненная опрятность отпугивала.

Мрачная картина — или я переношу на чужой дом собственные эмоции, ведь у меня-то нет дома? Вот он, мир роскоши, созданный Лайонбергом и превратившийся в памятник земной тщете: Лайонберг мертв. Я слишком много знал о страданиях Лайонберга в последний год его жизни, о его тоске по Рейн Конрой, девушке, которая осталась для него недосягаемой, потому что была слишком далека от него, слишком молода, слишком невинна и не пожелала заточить себя посреди Тихого океана, став женой шестидесятилетнего старого отшельника. Пчелы все гудели, только этот звук и слышался ныне в саду, чей хозяин умер.

— Если адвокат согласиться, ты занять гостевой домик, — предложил мне Кекуа.

Из суеверия я отказался, предпочел снять жилье позади усадьбы Лайонберга — маленькое бунгало зеленого цвета под деревом манго на симпатичном склоне, заросшем железным деревом. Здесь, как и в отеле «Гонолулу», имелось перед входом дождевое дерево в кадке и к его стволу льнули перепутанные отростки орхидей.

— Это хононо, — сообщила мне Милочка. — Цветы быть в марте. Хорошо пахнуть.

Милочку несколько беспокоил переезд — чересчур далеко от города, ворчала она, но Роз попала в родную стихию. Ее радовали крики петухов, она потребовала завести собаку, тут же нашла себе друзей и взяла покровительственный тон: рассказывала им про отель в Вайкики, где жила прежде, и, к ее радости, это производило впечатление.

— С пчелами оно как? — закинул удочку Кекуа, когда я зашел к нему. — Вдвоем работать легче.

— Будем считать, тебе повезло, Кекуа.

Я научился добывать мед из ульев Лайонберга. Кекуа, неплохой плотник, сколотил вместе несколько ящиков — мы ими расширяли ульи, нагромождая их, как дополнительные этажи. Эти небоскребы напоминали мне отель «Гонолулу», который Бадди, растягивая гласные, называл «много-эа-жным».

Кекуа научил меня вскрывать ульи, показывал рабочих пчел, объяснял, как они выбирают себе новую матку, как трутни вылетают в брачный полет. Он окуривал ульи и осторожно приподнимал крышку («Пчелы не любить большой шум… пчелы не любить дождь… пчелы не любить туча»), сдвигал в сторону массу одурманенных дымом насекомых, обнажая янтарные соты. Я совал палец в напоенные солнцем соты, слизывал теплый мед.