Илья Горячев - Тьма кромешная

– Вот и я говорю, – заторопилась Фрида, – на бревне летает на шабаш, своими глазами много раз видела!

Ангелина прикрыла глаза рукой и устало заметила тихим голосом, скорее для себя, чем для публики:

– Ваш амбар весь в дырах, и хлеб там не просыхает, вся рожь заражена волчанкой, много раз я об этом говорила. Вейланды едят сырой хлеб со спорами ржаной волчанки, а она вызывает видения. На таком хлебе можно и трехглавых огнедышащих драконов увидеть…

Адвокат заинтересованно слушал Ангелину, а молодой граф Андраши увлеченно записывал ее слова карандашом в блокнот и тут же рядом широкими штрихами набросал какой-то рисунок.

Увидев, что внимание публики отвлекается от свидетеля, судебный пристав поспешил к Ангелине и раскатисто рявкнул ей на ухо:

– Мо-о-ол-чать!

После этого словно бы по команде зашлась в истерике и Фрида:

– Сама призналась! Сама! – Частички слюны из ее беззубого рта вылетали прямо на сидевших в первом ряду зрителей. – Заразила наши поля какой-то волчанкой, а мы всей семьей по ее злому умышлению травимся! Моего бедного муженька так вообще со свету сжила! А все потому, что землицей нашей разжиться хотела, ведьма!

В зале поднялся ропот, имущественный аспект был понятен абсолютно всем, и столь мерзкие намерения вызывали общее возмущение.

– Вот это она тогда и разбрасывала, когда на бревне летала! Сама себя ведьма перехитрила, вот она все начистоту и выложила! – Фрида вошла в раж, а ее гнев и ненависть передавались и публике в зале, заряжали их. – А вот еще случай был! – все не унималась Фрида. – В прошлом году я себе новую юбку справила, а у меня потом колени страшно разболелись.

– Позвольте, вдова Вейланд, а это какое отношение имеет к подсудимой? – недоуменно вскинул брови епископ Нидер.

– Как какое? Так рогожа, из которой я юбку шила, ее была! – Тут она осеклась. – То есть я хотела сказать…

– Ах вот куда девались два мешка, что я вывешивала на солнышке просушить! – воскликнула Ангелина со смехом.

– Мо-о-ол-чать! – вновь разразился криком пристав, так и оставшийся стоять за спиной Ангелины.

Епископ Нидер одобрительно кивнул приставу и, повернувшись к трибуне свидетеля, подчеркнуто учтиво спросил:

– А какая молва идет об Ангелине Бранкович в городе?

– Дурная, ваша милость. – Подобное обращение заставило епископа сморщиться, как от стакана лимонного сока. – Исключительно дурная! Ведьма, она и есть ведьма! Завсегда ей вслед плюю, ежели где ненароком встречу.

– Хорошо, вдова Вейланд, мы вас поняли. Пристав, проводите свидетеля.

Епископ Нидер наметанным взглядом обвел публику в зале. В конце концов, все это делалось для них. Он остался доволен. Лица в большинстве своем пылали ненавистью к ведьме, особенно искренне эти эмоции были выражены у простолюдинов.

Далее на трибуну вышел нотариус Вебер и бесцветным голосом зачитал протокол допроса второго свидетеля – турчина и протокол обыска жилища Ангелины Бранкович. После этого публике продемонстрировали, сопровождая многословными объяснениями, восковые свечи, различные мешочки, баночки, скляночки, коробочки, доверху набитые отварами, сушеными травами и грибами, изъятые в домике на Дубовой улице. Посадили на стол и печального плюшевого мишку с торчащим из дыры в брюшке конским волосом, объяснив, зачем он был нужен ведьме.

Епископ Нидер почувствовал, что люди в зале начали уставать. Пришло время забить последний гвоздь. Зачитывать протокол допроса Ангелины он взялся сам, сопровождая богатое на интонации чтение эффектными паузами и театральными взмахами рук. Зал взорвался свистом. В Ангелину полетели огрызки и остатки прочей снеди, принесенной с собой публикой. Под конец раздались крики: «Сжечь ведьму! Сжечь!», впрочем, в этом усердствовали в основном члены Комитета ведьм, заранее проинструктированные старым Юргеном.

Понимая, что перерыв может остудить накал толпы, епископ Нидер, закончив чтение протокола допроса, решил тут же перейти к приговору. Поманив Ульриха, он взял у него из рук тщательно выделанный пергамент, на котором по традиции писались приговоры судов инквизиции.

Призвав зал к порядку, епископ возгласил:

– Рассмотрев все доказательства по обвинению этой женщины в колдовстве, – он небрежно махнул в сторону Ангелины, – в открытом судебном заседании, специальная коллегия судей вынесла следующий приговор. – Он развернул свиток и принялся торжественно, размеренно зачитывать: – «Специальная коллегия судей во главе с епископом-инквизитором Карловатцкого округа Иоганна Нидера, принимая во внимание, что ты, Ангелина Бранкович, известная как Драговичанка, была денунцирована перед нами в еретическом нечестии, обвиняемая общественной молвой и достоверными показаниями свидетелей, приступила, исполняя свой долг, к расследованию того, соответствует ли правде обвинение, выдвинутое против тебя. Мы нашли, что ты была уличена в еретичестве и колдовстве. Много достойных доверия свидетелей показало против тебя. И мы повелели взять тебя под стражу, после чего ты была допрошена под присягой и призналась во всех предъявленных тебе обвинениях, но не раскаялась и молитвенно не отреклась от своих заблуждений. Так как ты, Ангелина Бранкович, впала в эти проклятые ереси колдовства, совершая их явно, и была уличена закономерными свидетелями в еретической извращенности, приговариваем тебя к смерти без пролития крови. Твое сожжение на костре состоится немедленно».

Закончив чтение, он поднял голову. Пара секунд мертвой тишины, и раздались ритмичные удары – это члены Комитета ведьм в знак одобрения ладонями хлопали по лавке. Через полминуты к ним присоединились все остальные, производя невообразимый грохот и шум.

Люд из судницы в ратуше повалил на площадь, где все уже было готово к казни. Кто-то знающий сказал, что по-научному это называется «аутодафе», и мудреное словечко мигом облетело возбужденную толпу, которая все увеличивалась в размерах и скоро захлестнула всю площадь.

В людской гуще стояла и Сунчица, которую по малолетству не пустили в зал суда. За руку ее крепко держал Страшимир Лазаревич. Никто не признал в ней внучки Ангелины из-за мальчишеского наряда, в который на всякий случай переодели ее в семье стражиловского здухача. «Кто знает, чего еще ждать от бесноватых швабов, а так и тебе, и нам спокойнее», – говорил он Сунчице, надевая на нее картуз и курточку своего десятилетнего сына, что пришлись как раз впору девочке.

Сунчица не узнавала привычную площадь и карловчан – кругом толкались и местные, и приезжие из соседних городков, было и множество крестьян, съехавшихся подивиться на сожжение настоящей ведьмы из окрестных сел и дальних деревень. Но больше всего девочку пугали горожане, знакомые ей с детства, – что-то неуловимо изменилось в них за последнее время: глаза потухли, черты лиц заострились, спины сгорбились. В толпе то тут, то там слышалось гнусавое «Сама призналась!», а с другой стороны площади эхом откликался чей-то злорадный голос: «Просто так на костер никого не потащат, что-то за этим есть!» Рядом с Сунчицей, уперев руки в бока, стоял мясистый лавочник из Петрова-радина в черном засаленном кафтане и громогласно рассказывал маленькому, с крысиными усиками и гнилыми зубами содержателю таверны на тракте: