Наталья Елизарова - Жмых

— Возможно, я о чём-то и пожалею, но не об этом… — достав из коробки сигару, неторопливо обрезал её, медленно, со вкусом, раскурил: похоже, к нему уже вернулось привычное самообладание; меня же, напротив, колотила нервная дрожь. — Если я что-то путного и сделал в своей жизни, так это то, что не дал вам сломать жизнь этой бедной девочке…

Шатаясь, на ходу отряхивая волосы и одежду от рисовой пудры, мелких осколков, истерзанных цветочных лепестков, я приблизилась к нему.

— Ты не имел права вмешиваться! Мне лучше знать, что ей нужно!

— Единственное, что ей нужно, это быть вдали от такого чудовища, как вы… — щурясь, Гуга выпустил густую струю дыма. — И от ваших закадычных американских дружков…

Вырвав у него сигару, я смяла её в пепельнице.

— Вон из моего дома, — с ненавистью глядя ему в глаза, прошипела я. — И чтобы я никогда тебя больше не видела! Вон вместе со своим поганым отродьем!..

С сожалением посмотрев на табачную труху, он вздохнул и снова потянулся за коробкой.

— Я уйду, не беспокойтесь, — сказал он. — Только запомните одну вещь, Джованна, вы сейчас выгоняете не слугу, хоть таковым всю жизнь меня и считали… Вы выгоняете своего единственного друга.

— У меня нет друзей! — выдавила я.

— Вы правы, — мрачно процедил он. — Теперь — нет.

— Катись к чёрту! — орала я. — Все катитесь к чёрту!.. Мне никто не нужен!.. Никто, слышите?!. Пошли все вон!..

…Это был наш последний разговор. Уже на следующее утро вместе со своей семьёй Гуга навсегда покинул мой дом; он демонстративно не взял с собой никаких вещей, только рисунки, подаренные Терезой. Он поселился неподалёку — в одном из зданий нашего совместного с ним гостиничного комплекса, но если нам случайно приходилось сталкиваться нос к носу, он, холодно кивнув, отворачивался, я же и вовсе делала вид, что не знаю этого человека… Так мы прожили, бок о бок и не замечая друг друга, много лет…

На моих взаимоотношениях с его женой наш разрыв особо не отразился: мы и раньше не были близки, ограничиваясь редкими и непродолжительными разговорами о погоде; теперь же, если и говорили, то исключительно по делу — когда требовалась юридическая помощь, я прибегала к её советам. Не знаю, что наплёл Кларе этот мерзавец Гуга, но при встрече она всегда смотрела на меня с сочувствием и жалостью, как на неизлечимо больную…

С доном Амаро, не смотря на то, что его свадьба с Терезой расстроилась, также удалось сохранить прежние деловые отношения. Когда я рассказала ему про то, как девушка ослушалась меня и убежала из дома, он лишь рассмеялся: «Характером она в тебя».

Что касается моей неблагодарной дочери, то я не стала предпринимать усилий для того, чтобы разыскать и вернуть её, и ограничилась тем, что лишила её наследства. Впрочем, даже и не сделай я этого, думаю, на случай моей смерти у Гуги всё равно имелся бы какой-то свой запасной план «Б»; нетрудно догадаться, кто бы тогда стал единственным наследником Джованны Антонелли…

Хотя о смерти думать не хотелось, тем более, что чувствовала я себя здоровой и полной сил, но не думать о ней я не могла. Время от времени без всякой причины накатывала меланхолия и в голову лезли чёрные мысли; чаще всего они наносили визит по вечерам, когда, возвращаясь из банка, я оставалась совсем одна. «Если Господь призовёт меня, кому всё это достанется?» — мелькало в голове. Ответом была тишина, перемежаемая мерным движением часового маятника. Я подолгу прислушивалась к этому однообразному, монотонному стуку… С высокого потолка на меня давила массивная лепнина, по углам — обступали гигантские мраморные колонны, со всех боков подпирали упругие шпалеры с выцветшими ландшафтами — поблёкшая идиллия XVIII века: томные пастушки с виноградными гроздями в соломенных кудрях, белоснежные овечки у ручья, целующиеся под небесным сводом ангелы… В такие минуты я не выносила свой собственный дом, он казался мне огромным, пустым, мрачным склепом. Я чувствовала себя замурованной заживо…

В один из таких длинных, переходящих в ночь, вечеров я вызвала горничную. Она явилась не сразу, хотя электрический звонок, которым её побеспокоили, слышала даже я у себя в кабинете. С виноватым видом остановилась на пороге: растрёпанная, с наспех наброшенным поверх платья фартуком… Одно из двух: или крепко спала, или принимала любовника — предыдущую служанку Монику я выгнала именно за это.

— Скажите, Паула, для чего вы живёте? — сходу ударила я вопросом в лоб, как дубиной.

Молодая женщина, растерянно прижимая к груди руки, покосилась на стоящую передо мной полупустую бутылку вина.

— Я не понимаю вас, сеньора… — замялась она.

— Но вы ведь, наверное, иногда спрашиваете саму себя — зачем всё это? Бывает такое?

Губы женщины слегка дёрнулись.

— Не-е… скорее другое — «когда всё это кончится».

Её ответ взбудоражил:

— Что вы имеете в виду, Паула?.. Смерть?

— Нет, сеньора, нищету…

— А-а… — разочарованно протянула я: девица, видимо, не утруждала себя размышлениями о бренности бытия.

— Работаешь, работаешь — и всё впустую… — разоткровенничалась вдруг она. — Где уж тут скопить, когда на еду не всегда хватает…

«Философия бедности», — брезгливо морщась, подумала я и равнодушно поинтересовалась:

— И на что же вы копите, Паула?.. На швейную машинку, должно быть?

— Нет, сеньора, на приданое.

— Ах, да… я и забыла… мужчины… — зевнув, пробормотала я. — Как это всё, однако, банально… — и жестом отпустила девушку.

Не банальной была только работа. Причём, сюрпризы случались буквально каждый день. Неприятные — чаще.

В банке всё шло по накатанной колее. Заёмщики исправно тянули свою лямку. Американцы регулярно пополняли мой личный счёт в награду за то, что все эти годы я продолжала усердно и безуспешно «разыскивать» нефтяные залежи. Ни одна живая душа не проявляла интереса к немецким вкладам, что иногда мне даже хотелось начать считать их своими. Но, главное, теперь на всём континенте работали мои филиалы, и даже вновь появилась возможность открыть их в Аргентине. Благоприятным поводом для возвращения «Банка Антонелли» в Буэнос-Айрес послужила внезапная преждевременная кончина Эвиты Перон.

Какой-то уж чересчур загадочной и туманной была эта смерть. Я много о ней думала. Мы с Гугой, ещё не будучи врагами, один раз даже обсуждали её. Своими обычными недоговоренными фразами и полунамёками он дал понять, что Эвиту убили, а я горячо возразила — всем известно, что супруга президента скоропостижно умерла от рака… Разговор, который тогда между нами состоялся, я вспоминаю всякий раз, когда меня охватывает непреодолимое искушение присвоить себе немецкое золото.

«Алчность сгубила аргентинскую красотку, — помнится, сказал Гуга. — Немцы отдали ей ценности на хранение, ей же захотелось — насовсем. Дали много, вернула мало, пожадничала».