Кристиан Крахт - Империя

Затем происходит то, что можно назвать вторжением оккупантов, но протекает оно весьма анархично. Всех кур и свиней сгоняют в одно место; все, что можно отнести к произведениям искусства, даже с исчезающе-малой ценностью (в том числе и репродукцию «Острова мертвых» из кабинета Халя), новые власти конфискуют и переправляют на судах в Австралию, дабы выставить в тамошних музеях; арестовывают одного солдата из Уогга-Уогга за изнасилование женщины-туземки и, заковав в цепи, высылают на родину; управляющий отелем Хельвиг радостно потирает руки, пока внушительная группа грубых австралийских офицеров, горланя «Вальсируя с Матильдой», опустошает его бар; райскую птицу, которая, вспугнутая шумом, покинула джунгли и случайно залетела в Рабаул, пришлые солдаты ощипали живьем, перья с окровавленными очинами воткнули в свои зюйдвестки, а затем со смехом принялись пинать, словно мяч для регби, эту голую, кричащую от боли птицу, предварительно окрестив ее Кайзером Вильгельмом; складированные в фактории «Форсайт» ящики с прогорклым кокосовым маслом солдаты вскрывают ломом, ожидая найти там спрятанное оружие, но обнаруживают лишь упакованные в древесную стружку старомодные бутылки: немецкую надпись на них никто прочитать не может, поэтому, в надежде поживиться шнапсом, их откупоривают… и, принюхавшись к содержимому, выплескивают его на посыпанный песком пол, театрально скривив лицо и пальцами зажав нос.

Подразделение австралийских солдат высаживается, наконец, и на Кабаконе. Энгельхардта, который, под смех военных, голышом приветствует их на берегу, тут же, не сходя с места, лишают прав собственности, вручают ему (в качестве компенсации за запущенную плантацию) шесть фунтов стерлингов и снисходительно разрешают вернуться в Германию. Шесть фунтов за всю его жизнь на острове!.. Он швыряет эту смехотворную сумму под ноги австралийскому офицеру, поворачивается к солдатам спиной и исчезает в тенистых джунглях; последовать за ним никто не решается.

Капитан Слюттер, который в эти смутные и странные дни курсирует на «Джидде» у берегов Самоа, наносит визит капитану вспомогательного крейсера «Корморан», который тоже занимает выжидательную позицию в теплых водах южной части Тихого океана; обоим судам позарез нужен уголь, заходить в какой бы то ни было порт теперь небезопасно, но и оставаться в открытом море им тоже нельзя, они оказались в щекотливом положении sitting ducks («подсадных уток»), как выразились бы англичане. Команда «Корморана» надеется на скорое прибытие крупного броненосного крейсера «Шарнхорст»; пока же капитану Слюттеру, который предоставил себя и свое судно в полное распоряжение германского ВМФ, приказано захватить безоружный французский угольный фрахтер, конфисковать груз, а само судно потопить.

Так видавшая виды «Джидда» превращается в военный корабль. Правда, ей не разрешают поднять на борту императорский военно-морской флаг, но Апиране, Слюттеру и Новемберу все же и вправду удается потопить французский углевоз: закрепив на носу «Джидды» адскую машину, они берут курс, рассчитанный на столкновение с противником, а сами вовремя пересаживаются в крошечную спасательную шлюпку. Раздается взрыв, черный столб дыма виден на много миль вокруг. Трое моряков гребут к условленному месту встречи с «Кормораном», однако вспомогательный крейсер так и не появляется. Вместо него (ситуация не для слабонервных!) показываются, откуда ни возьмись, два австралийских крейсера; Слюттера берут в плен, высаживают на безымянном острове, возле которого вражеский корабль остановился, чтобы пополнить запасы воды. Слюттера тут же судят, предъявив ему обвинение в пиратстве, ставят к пальме и расстреливают. На казнь он идет спокойно, сожалея лишь, что не успел побриться; просит, чтобы ему не завязывали глаза; другой немецкий моряк, тоже пленный, одалживает ему форменный бушлат, чтобы Слюттеру не пришлось встретить смерть одетым как штатский. Когда пули вонзаются в его тело, он не вспоминает Пандору и не смотрит на целящихся солдат, а думает о величественном и бесстыдно-безжалостном синем океане. Расстрельной команде раздают сигареты. После исполнения приговора пленному немецкому матросу возвращают бушлат, и он потом всегда будет носить его с гордо поднятой головой, не зашивая четыре дырки на уровне сердца.

Апирана (который тогда, после взрыва, благодаря хитрой уловке ускользнул от австралийских солдат) после долгих скитаний под парусами по неисчерпаемо-просторному лоскутному одеялу Тихого океана, под звездным небом своих предков, заставившим его позабыть все глупости белых людей, однажды, поддавшись минутному настроению, сдался морякам новозеландского Военно-морского флота. Новембер бежал вместе с Апираной и был ему верным спутником, пока — во время одного урагана — кочегара не смыло с палубы. Вот он медленно погружается, с открытыми глазами, на многокилометровую глубину, в безмолвный и синий, как ночь, космос океанических вод… Апирана же много десятилетий спустя станет первым маори в новозеландском парламенте; умрет он лишь в середине столетия, повсеместно почитаемый и удостоенный одного из самых благородных титулов: к тому времени его давно уже будут величать сэром Апираной Турупой Нгатой.

Обоих мошенников, Говиндараджана и Миттенцвея, после того как они долгое время крайне успешно вели свою нечистую игру в разных уголках тихоокеанского региона, арестовывают на Самоа и, заковав в цепи, вместе с другими пленными отправляют в Австралию; по пути какой-то немецкий крейсер торпедирует это судно с арестантами, и оно уходит — вместе со всеми, кто находится на борту, — на дно Тихого океана.

Альберт Халь возвращается в зимний, притихший (из-за тягот военного времени уже не столь эйфорический) Берлин, где на протяжении ближайших десяти лет — используя в качестве надежного источника информации привезенную из Рабаула картотеку с различного рода заметками, философскими размышлениями, описаниями открытий и изобретений — работает над своими мемуарами, которые по причине отсутствия заинтересованного издательства так и останутся неопубликованными. Конструкция вертолета, который однажды пригрезился или приснился Халю в солнечной и цветущей кайзеровской империи на берегу моря, когда губернатор наблюдал за парящей птичкой-колибри, будет разработана гораздо позднее, уже в годы следующей мировой войны, — ведь и другие сказочные открытия человечества, как правило, являются плодами вражды. Получив от германского ведомства по делам колоний более чем скромную благодарность, Халь все в большей мере посвящает себя приватным научным изысканиям. Теперешняя политика вызывает у него отвращение; он — как это свойственно стареющим мужчинам, чувствующим, что они вдруг оказались на обочине жизни, — пишет длинные письма знакомым и незнакомым людям. Философ Эдмунд Гуссерль тоже получает письмо от Альберта Халя: густо исписанное 80-страничное послание, суть которого сводится к тому, что все мы, люди, будто бы живем в некоем подобии очень сложно устроенного кинофильма или театрального спектакля, однако не догадываемся об этом, поскольку режиссер превосходно инсценирует иллюзию… Гуссерль, просмотрев это сочинение до середины, откладывает его в сторону, сочтя содержащиеся в нем рассуждения детскими, — и даже не удостаивает ответом. Теперь Халь (его волосы уже давно поседели к тому времени, как солнечный крестообразный символ немецкого народа превратился в нестерпимое скотство) вместе с вдовой Вильгельма Зольфа, бывшего губернатора германского Самоа, и некоторыми другими знакомыми присоединяется к группе Сопротивления, членам которой предстоит ужасный конец — все они будут повешены на виселицах новой империи, снабженных петлями из рояльных струн, однако сам Халь до этого не доживет.