Кристиан Крахт - Империя

Так Энгельхардт неожиданно стал антисемитом; как большинство его современников, собратьев по белой расе, он просто не мог не решить, рано или поздно, что несомненная причина обрушивающихся на него невзгод — козни евреев. И нервное расстройство, обусловленное проказой, тут ни при чем: нет никакой логической связи между болезненной раздражительностью и ненавистью к евреям, которая из него так и брызжет. Но он все продолжает рассуждать, какую толику вины за его неудачи несет иудейский народ, какие философские махинации известных всем шарлатанов привели к тому, что чиновники высших инстанций ополчились против него; он объясняет, что в итоге был сфабрикован настоящий сионистский заговор, с участием короля Англии, и губернатора Халя, и Королевы Эммы (именно ей, со злобой вспоминает Энгельхардт, он задолжал огромную денежную сумму), и других; да и вообще, плачевный крах созданной им благодетельной утопии он приписывает всем тем, кто держит бразды правления в своих алчных, до неузнаваемости обезображенных служением маммоне руках…

Во время этого безумного словоизлияния юный Макели, никем не замеченный, выскальзывает из дома. Ему опостылели белые люди, и их сумасшедшие выходки, и сам этот остров. Он уже добровольно пожертвовал два пальца, с него довольно. Макели надевает юбку-запашку, разворачивает парусное каноэ носом к Рабаулу; отплывая от Кабакона, он понимает, что уезжает навсегда, и глаза у него затуманиваются слезами… Слюттер тоже показывает спину брызжущему слюной Энгельхардту: не сказав на прощанье ни слова, он спускается к берегу и снова шагает по мелководью, теперь к баркасу. Он не смог убить несчастного безумца, одержимого навязчивой идеей еврейского всемирного заговора, что ж поделаешь, Халю придется с этим смириться; а если губернатор захочет отнять Пандору, Слюттер предложит ему взамен за девочку что-нибудь другое — собственную жизнь, например.

Но девочка, конечно, ведет себя не так, как хотелось бы Слюттеру, который, если бы мог, заморозил бы ее в бесконечно длящемся настоящем, чтобы она не менялась до скончания веков; пока Слюттер находится на Кабаконе, Пандора (вспомнив, что ей предлагал Апирана еще во время плавания на «Джидде») просит, чтобы он, по своему вкусу, сделал ей татуировку, воспроизводящую в картинках историю урагана, — лучше всего на спине, поскольку там много места; а после, мол, Слюттер в любом случае ничего не сможет с этим поделать.

Она снимает платье и нижнее белье; ложится, голая, лицом вниз на доски палубы, в носовой части судна; и пока над ними, в сияюще-синем небе, ласточки то взмывают вверх, то стремительно пикируют вниз, Апирана готовит традиционные костяные иглы, дает Пандоре кусок троса, чтобы она прикусила его зубами, и, обмакнув иглу в черную тушь, принимается за работу.

Сперва он бережно, словно темнокожий Пигмалион, проводит рукой мастера по тем участкам кожи, где намеревается изобразить зловещие черные тучи, похожие на спрутов, выныривающих из морских волн. Справа, со стороны плеча, будут лететь птицы-фрегаты, уже возвещающие близкий конец урагана; слева, возле крестца, появится их маленький корабль, подвергающийся смертельной опасности, а на нем — миниатюрные, едва различимые фигурки самой Пандоры, Апираны, Новембера и Слюттера; и, наконец, в середине, между лопатками, которые сейчас вздрагивают под его бережными прикосновениями, будет представлен сам ураган: в виде фантастического чудовища из первобытных времен, которое, скаля острые зубы, в ярости крутится на месте, чешуйчатыми лапами зачерпывает из океана полные пригоршни воды и выплескивает ее на «Джидду», пытаясь потопить их многострадальное судно…

К тому времени, как Слюттер возвращается в Рабаул, шедевр матроса-маори уже завершен; Апирана тщательно протирает кровоточащую спину Пандоры и крепко перевязывает ее простыней; чуть ли не в этот самый момент маленькое парусное каноэ Макели заходит в бухту Бланш, и тут уж никто не возьмется отрицать, что упомянутые нами события накладываются одно на другое. Слюттер является к Халю; а тот, как сторонник реальной политики, конечно, давно сообщил английской полиции, что Пандора уже находится под его надзором и в любой момент может быть препровождена в Австралию… Такому предательству Слюттер противопоставляет признание в предательстве, совершенном им самим: он ведь так и не убил Энгельхардта ; Халь в ответ лишь пожимает плечами и, предложив капитану сигарету, лаконично говорит: сейчас, мол, это не имеет значения, потому что надвигается война… если он правильно понял, то даже мировая война, в ходе которой на человечество обрушится множество бедствий; потому, может быть, это и к лучшему: знать, что они, по крайней мере, не причастны к смерти Энгельхардта.

Слюттеру такое рассуждение кажется исполненным глубочайшего презрения к людям, но он не позволяет себе что-либо возразить: ведь еще не утрачен шанс спасти Пандору, удержать ее при себе, если только капитан сохранит самообладание… Однако девочка уже давно сама все решила. Слишком прямолинейным, старомодно-порядочным представляется ей этот бородатый стареющий моряк; как проявление ограниченности воспринимает она его гнев из-за изысканной татуировки; мечты такого человека (если они у него когда-то были) не имеют ничего общего с ее мечтами; и, наконец, он ей просто наскучил, как ребенку — валяющаяся на полу игрушка; одним словом, он уже свое отслужил, — что она и выкрикивает ему в лицо, стоя на причале, по-прежнему босиком.

Слюттер прощается с Пандорой, и эта рана в его душе уже никогда не зарубцуется. Вдали устремляется в небо конус пурпурного вулкана, на его каменистых склонах пугливо прячутся ящерицы. Макели и Пандора, дети Южных морей, вместе покидают Рабаул на парусном каноэ, отправляясь навстречу неизвестности. Ветер, возможно, отнесет их лодку к Гавайям; или — к Маркизским островам, овеянным ароматом ванили, который, как говорят, чувствуется задолго до того, как на горизонте появятся сами острова; или — даже к Питкэрну: острову вулканического происхождения, одиноко возвышающемуся посреди безлюдных просторов южной части Тихого океана.

Энгельхардт тоже превращается в ребенка, в Rex Solus. Он ведет примитивное, растительное существование, ни о чем не вспоминая и не строя никаких планов, — живет одним настоящим, время от времени принимает посетителей, смущает их странными речами, они потом снова уезжают и смеются над ним; в конце концов он становится достопримечательностью Южных морей: люди специально приезжают, чтобы посмотреть на него, — как ходят в зоопарк поглазеть на диких животных.

В это время, когда еще ничего не происходит, а все только ждут чего-то, вглядываясь в грозные тучи на горизонте, в Рабауле неожиданно появляются два немецких художника: господа Эмиль Нольде и Макс Пехштейн. Оба они отвергли привычные способы видения и живописной техники и намереваются обновить представления об искусстве, остающиеся пока на уровне прошлого столетия, безнадежно устаревшие; прежде всего, как они считают, следует преодолеть влияние французов с их чисто умозрительной, ничего не говорящей мазней… Пехштейн каждый день разгуливает по городу в коротких штанах…