Кристиан Крахт - Империя

Однако ботинки (носить которые Лютцов уже разучился), чиркнув по поручням «Принца Вальдемара», предательски оскальзываются. Музыкант, падая, тщетно пытается за что-нибудь ухватиться; обе его ноги на мгновение зависают, будто подвешены на ниточках к небу. Потом он невольно совершает сальто (в данном случае поистине сальто-мортале), падает головой вниз в пространство между обоими пароходами… И когда их корпуса, из-за неудачно набежавшей волны или подводного течения, неумолимо сближаются, оказывается перемолотым двумя этими жерновами. Не только его ноги или руки раздроблены — раздавлен, словно насекомое, весь Лютцов.

Уже когда отзвучал нечеловеческий крик, с борта «Принца Вальдемара» бросают красно-белый спасательный круг; но он даже не достигает поверхности воды, а застревает, словно в насмешку, между бортами обоих судов — как комок жевательной резинки, застрявший между языком и нёбом флегматичного великана.

Эмма (которая, застыв на палубе «Джидды» в своем выцветшем подвенечном платье, не просто видела все происходящее, но картина несчастья, словно замедленно прокручиваемая кинохроника, кадр за кадром отпечатывалась на сетчатке ее глаз) теперь потрясенно опускается на одно колено, будто испытывает потребность помолиться. Все произошло так стремительно… Эмма прижимает к прокушенной нижней губе вышитый носовой платок, и две слезинки скатываются слева и справа по ее щекам, а на батисте расплывается красное пятно. Слюттер бережно поддерживает бедную женщину, помогает ей подняться. Эмма встает, высвобождается из его рук… Больше никто не услышит, как она кричит или плачет. Лицо Апираны — покрытая узорами скала.

Слюттеру, пока он плывет к Кабакону, чтобы выполнить смертоносное поручение губернатора, кажется, будто Энгельхардт его ждет, знает о приближении палача и посылает ему навстречу какое-то вибрирующее, пульсирующее поле. Слюттер решил для себя, что вооружится неумолимостью, свойственной нынешней эпохе, — но он даже вообразить не мог, насколько радикально Энгельхардт уже отдалился от человеческого сообщества и как, с другой стороны, было бы легко ему, Слюттеру, нажать на спусковой крючок револьвера…

Энгельхардт, закончив работу по устроению волчьих ям, вернулся домой, исчеркал с помощью кусков угля черными полосами внутренние и внешние стены своего жилища, зачернил таким же образом страницы доброй дюжины книг, после чего уселся на полу, взял ножницы и отрезал себе большой палец правой руки. Рану он прижег огнем, отрезанный палец положил в наполненную солью кокосовую скорлупу, а сам вышел из дома и побрел к берегу, чтобы там дожидаться прибытия парового баркаса, дым которого уже некоторое время виднеется на горизонте. Начинается отлив, скоро пойдет дождь, а может быть, и нет.

Слюттер, спрыгнув с баркаса, направляется в сторону берега (вода достает ему почти до пояса), стараясь не обращать внимания на маленькие волны у себя за спиной, все-таки заставляющие его раз или два оступиться. Револьвер в специальном футляре он повесил себе на грудь, а главное, принудил себя к определенному автоматизму душевных движений, чтобы вообще не воспринимать сидящего на песке Энгельхардта (это заросшее бородой, нагое, явно изголодавшееся существо) как собрата по человеческому роду.

Энгельхардт между тем приветственно поднимает левую руку (пряча другую, искалеченную, за спиной), внезапно узнав в Слюттере того моряка, с которым он когда-то, много лет назад, целый вечер играл в шахматы (вплоть до разрешившей поединок комбинации Solus Rex): единственного человека, в то время отнесшегося к нему уважительно, то есть нормально. Перед глазами Энгельхардта проходит череда других встречавшихся ему людей: Халь, Нагель, Говиндараджан, Хельвиг, Лютцов, Миттенцвей, Хэлси, Отто, Ойкенс; каждый из них — всеми силами своего болезненного, разъеденного эгоизмом естества — хотел его унизить, даже уничтожить; осознав это, Энгельхардт тут же падает ниц, лицом в песок, и молится приближающемуся гостю, как если бы был благочестивым магометанином, отбивающим поклоны в сторону Мекки.

Он так рад, так благодарен, что этот единственный порядочный человек надумал его навестить; похоже, такое чудо произошло благодаря совершенному им, Энгельхардтом, магическому ритуалу: зачернению страниц в книгах Сведенборга… Энгельхардт царапает девятью пальцами влажный песок, не обращая внимания на адски зудящий обрубок большого пальца; Слюттер, да, так его и звали, капи-тан Слюттер: как ни абсурдно было бы ждать от Провидения такой милости, сейчас оно посылает ему именно этого человека; он искренне надеется, что Слюттер уже получил свой капитанский патент, что ему, как говорят моряки, выпал счастливый лот — прежде чем время превратит его, словно жену Лота, в соляной столб (ха-ха!); а может, Слюттер уже и обзавелся собственным пароходом?.. Что ж, он безмерно рад, вот только, к сожалению, ему нечем угостить гостя, ведь сам он уже целых… уже бог знает сколько лет питается, собственно, одними… одними лишь кокосовыми орехами (определит ли Слюттер по его виду, что он лжет? Нет, это совершенно исключено)… Энгельхардт с его влажной, выгоревшей на солнце бородой продолжает пресмыкаться перед гостем, ползая по песку; ноги у него сплошь покрыты изжелта-черными лепрозоидными пятнами, похожими на синяки от ушибов.

Слюттер помогает ему подняться и приходит в ужас от ничтожно малого веса этого человека: капитану кажется, будто он поддерживает за плечи хрупкого подростка или умирающего старика, чья кожа на ощупь сухая и ломкая, словно чешуя ящерицы. Замечает Слюттер и то, что уши у Энгельхардта сильно оттопырены: они тоже тонкие и прозрачные, будто вырезаны из папиросной бумаги… Его вдруг захлестывает необоримое чувство сострадания. Поддерживая Энгельхардта за плечи, он идет с ним к дому, к окаймляющей площадку возле дома полосе пальм, — забыв, что приехал на остров, чтобы его застрелить.

Внутри жилища царит сумрак: солнечные лучи, пробиваясь сквозь щели, крест-накрест штрихуют комнату. Сладковатый запах гниющих фруктов… Слюттер, чьи глаза лишь постепенно привыкают к полутьме, не сразу замечает юного аборигена, который, улыбаясь, сидит на грубо сколоченном стуле — посреди комнаты, наполненной книгами. Это Макели, он играет с ножницами. Откуда здесь столько мух? Сотни… Слюттер пытается распахнуть закрытые оконные ставни, а Энгельхардт между тем, издавая нечленораздельные звуки, возится возле книжной полки, будто что-то ищет. Слюттер наливает себе из глиняного кувшина стакан воды, принюхивается к нему, морщится и ставит стакан на место: от воды исходит тухлый, гнилостный запах.