Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Художественное электронное издание

© Олег Ермаков, 2017

© Валерий Калныньш, оформление, 2017

© «Время», 2017

Илэ [1] Человек (эвенк.). стал невидим после выстрела, но режиссер был чем-то недоволен и настоял на повторении эпизода. Мишу Мальчакитова с залитым кровью лицом, в промокшей от крови телогрейке, которую он прихватил в последнем зимовье на Покосах, обвязали под мышками веревкой, перекинули конец через сук сосны и стали подтягивать. Посветили фонариками. Было уже сумеречно.

— Надо стереть кровь! — крикнул кто-то.

И его опустили, проворно отерли лицо тряпкой. Но кровь из черно-белесой раны на лбу снова вытекала на лицо, собиралась на бровях, черными полосами змеилась на впалые щеки. Илэ Миша исхудал за много дней бега в родные края из кутузки, ага.

— Ладно, дадим общим кадром, без детализации, не укрупняя! — вновь раздался повелительный голос. — Только фигуру. Пошли!

И мужики снова натужились, налегли на веревку, и небольшое тело эвенка, покачиваясь, поползло вверх, прислонилось к сосновому стволу.

— Пускайте медвежат! Камера!..

Громко застрекотала камера на плече оператора. К сосне подбежали медвежата, забавные, мягкие. Там лежал мешок с топором, лопатой и ведром, которые Миша взял в том же зимовье на Покосах, с пожарного щита, укомплектованного, видимо, из-за прибытия гостей зарубежных, съемочной группы, а так-то там всегда пусто было. Эти вещи могли пригодиться беглецу в дальнейшем. Да еще он собирался в другом зимовье на перевале разжиться лампой и соляркой — и уйти на восток, в сторону солнца и океана…

И теперь, по замыслу режиссера, медвежата должны были зацепить мешок, чтобы раздался грохот железа, который и услышали семеро: следователь Круглов, два его подручных, похожие друг на друга, плотные, бодрые, деловитые, лесничие и лесники, — отряд, отправившийся на поимку беглого эвенка Миши Мальчакитова. Мешок еще раз обмазали сгущенкой, чтобы привлечь медвежат. И те принялись возиться с мешком, похрюкивая и чмокая. Идущие по тропе остановились, вспыхнул луч фонаря, сразу выхватив фигуру беглого эвенка.

— Давай Глашку!

Так звали медведицу. Медвежат поманили вниз. Глашка, переваливаясь, появилась из сумерек. Послышались голоса. Медвежата заворчали внизу. Глашка двинулась туда. Раздались крики, вспыхнули новые фонарики. Выстрел. Второй. Рычание. Глашку заставили бежать назад, к сосне. И тут-то и сверкнул последний выстрел, после которого илэ стал невидим… о, нэкукэ!.. [2] Внук (эвенк.). Как будто и вправду Вечерняя Звезда — Чалбон — сама понеслась в эту тайгу и озарила лицо Миши и поглотила эвенка.

Но чья-то воля вернула илэ.

А путь на родину — лазурную Чалбон — далек… очень далек…

Так Миша и вступил на него.

Из свежесрубленных кедровых жердей лесники соорудили носилки, положили на них безжизненное легкое тело с обмотанной тряпками головой и, светя фонариками, понесли илэ к лазурной, сверкающей над гольцами хребта среди кедровых крон Чалбон.

Лесничий Аверьянов пытался выйти по небольшой рации «Карат» на связь с поселком, центральной усадьбой заповедника, но ему не отвечали.

— Спят, черти!.. Центральный, Центральный, я Хиус [3] Хиус — северный ветер на Байкале. , прием.

Центральный молчал.

Следователь Круглов по своей рации попробовал связаться с дежурным, но тот находился на двести с лишним верст дальше центральной усадьбы, связи мешали горы. Надо было затребовать санрейс. Но еще неизвестно, летной ли будет погода. Да и вообще, нужна ли медицинская помощь? Мальчакитов не подавал никаких признаков жизни.

Стреляли в разъяренную медведицу трое: лесничий Андрейченко и крепкие милиционеры, подручные Круглова, из табельного оружия, у одного это был пистолет Макарова, у другого ТТ. И кто-то из них попал в эвенка. Шагали молча, тяжело дыша.

— Меняемся?

В темноте к тем, кто держал носилки, приблизились трое. Четвертого заменить было некем, и он шел дальше, напрягаясь. Это был молодой лесник Шустов. Он утирал потное лицо, глядел вперед, не различая тропы, пока снова не загорелся фонарик в руках опередившего всех Андрейченко.

— Сюда, парни, — звал хрипло Андрейченко. Голос у него сел.

Шустов жалел, что согласился пойти с этим отрядом. На самом-то деле ему не хотелось, чтобы беглеца поймали. По духу он сам был беглец или бегун, была такая секта старообрядческая, уходившая от власти, царя, из городов в глушь. У позавчерашнего советского школьника Олега Шустова не было, конечно, той веры. На Байкал, в заповедник он приехал вместе с другом Валеркой сразу после окончания средней школы в прошлом году, влекомый лишь романтикой. Но, видимо, в этом рюкзачном движении, охватившем не только советских школьников, студентов и даже зрелых творческих людей, склонных к авантюризму, но и — еще десятью, пятнадцатью годами раньше — американских беспокойных парней, сказывалась всеобщая усталость именно от городов, этих бастионов власти и царящих в них порядков; а главное, в бегстве от цивилизации была та же надежда на возвращение в места чистые и благословенные, сиречь райские. Шустову попался в каком-то журнале рассказ о легендарном Иоанне, пресвитере, средневековом правителе затерянной где-то в Азии страны, в которой росло дерево Сиф, и прибывших путешественников пресвитер сам предостерегал обходить это дерево «с другой стороны», но один старый пилигрим не послушался и ступил «на ту сторону» — там и пропал, путешественники в страхе поспешили уйти, хотя кто-то и думал, что, может быть, старик был счастлив… Вот такие примерно легенды до сих пор и питают тайно детские чаяния странников всех мастей, хотя вряд ли кто-то из них способен признаться в этом. Ведь и Шустов порой думал… думал: а кто знает, в каком именно месте Азии было царство пресвитера Иоанна? Байкал в самой глубине Азии лежит, невероятный и грандиозный, словно чистое царство.

Но сейчас на сердце у Шустова было скверно. Да и у остальных. Никто не думал, что поход за беглецом обернется стрельбой, смертью… Или Миша жив? Шустов затаил дыхание на миг, прислушиваясь, но ничего не уловил, кроме мерных шагов да шмыганья следователя, он простыл.

Над тайгой сверкали созвездия. И ярко горела, переливаясь синим огнем, Венера.