Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Ну так что? – сказал я. – Мне пора возвращаться на работу. У тебя есть план?

– Есть, – сказала она, не глядя мне в глаза. – Я составлю новую ведомость, и ты распишешься за всех. Понял?

– Гениально, – сказал я угрюмо. – Такой обман действительно никто не заметит.

– Да тут вообще все обман… – вдруг выпалила она и осеклась.

Однако неприятности в этот день вовсе не закончились. Войдя к себе в кабинет, я обнаружил сумасшедшего Женю, который жег бумажки прямо за моим столом.

Кабинет я, как всегда, не запер на ключ, хотя он у меня был.

– Жень, ты что, охренел? – заорал я.

К счастью, он не успел сделать большой костер, но запах был ужасный. Горелые обрывки бумаги носились перед моим носом.

Женя залопотал что-то на своем вороньем или воробьином языке.

В этот момент зашел ответственный секретарь редакции Моисей Абрамович Ваксман, лауреат премии Ленинского комсомола за книгу «Рассказы о коммунистах» (милейший, прекраснейший человек), и стал густо ругаться матом.

Женя обиделся и аккуратно растворился в коридоре.

– Сейчас пожарники прибегут и устроят пожарную тревогу! – кричал Ваксман. – Я же тебе говорил неоднократно: запирай свой кабинет! Давай беги к Галке за сифоном!

Я помчался в приемную, принес сифон и залил весь этот ужас газированной водой.

И как раз в этот момент я понял, что именно сжег Женя на моем столе.

– Спасибо вам, Моисей Абрамович, – тихо сказал я. – Спасибо вам огромное, то есть очень большое. Я тут это… посижу немножко, приберу у себя на столе.

Он, по-прежнему вполголоса ругаясь, прикрыл за собой дверь.

Предчувствия меня не обманули. Женя сжег свежий клавир песни «Веселые огоньки», который как раз сегодня нужно было отдавать в печать.

Где-то через полчаса я собрался с духом, медленно встал и пошел в кабинет к главному редактору.

Это был тоже очень хороший человек, очень умный, с которым у меня были нежные доверительные отношения.

Я без утайки рассказал ему все, что случилось, и он долго смеялся.

Отсмеявшись, главный впал в философское настроение.

– Я помню отлично этого Женю, – сказал он, задумчиво глядя в окно. – Хороший был парень, когда работал в комитете молодежных организаций. Ну то есть он и сейчас как бы есть, но уже как бы не совсем тот… – тут он как-то замялся, закашлялся и внезапно спросил: – Ну так что с клавиром будем делать?

– В том-то и дело, – сказал я медленно и аккуратно. – Он обгорел, в общем-то, только по краю, но заново переписать уже не успеваем.

Главный машинально посмотрел на календарь и начал медленно краснеть.

– А в портфеле у тебя что-то есть, какой-то другой чистовой клавир?

– Нет, – сказал я. – В портфеле у меня ничего нет. Все вышло уже.

– Ну я же тебе говорил… – недовольно сказал главный. – Нужно иметь портфель!

Мы помолчали в тревожной тишине.

– А, ладно. Напечатаем на обложке пионерскую клятву! – вдруг решительно сказал он. – На фоне русского леса. А «Веселые огоньки» отложим пока, дадим в августовский номер. Скажем нашим авторам, что так более правильно в политическом отношении. Ферштейн?

– Яволь, – сказал я. – Еще раз извините, Виктор Александрович.

– Да ладно… – сказал он уже спокойным голосом. – Чего только в редакции не бывает. Рожают, умирают, сходят с ума… Это еще цветочки. Ладно, бывай, мне в контору пора.

(«Конторой» он в доверительных разговорах называл ЦК ВЛКСМ.)

Я закрыл глаза и представил себе эти золотые, эти вечные слова – «Я, юный пионер… перед лицом своих товарищей… торжественно клянусь: горячо любить свою Родину» – на фоне березок, елей, кленов, дубков, голубого неба и белых перистых облачков, и мне стало так легко, так спокойно на душе, что я совершенно перестал психовать.

Когда я вошел в кабинет, на столе разрывался телефон.

Это звонил Мочалов.

Своим скрипучим голосом он спросил:

– Извините, пожалуйста. Вы прочли мою рукопись?

Так. Раз тут у меня все горит, все пылает, подумал я отчетливо, надо немедленно отказать Мочалову, отказать раз и навсегда.

– Знаете… – решительно сказал я. – Как вам сказать… Это вообще интересно очень придумано, неожиданно… Я передал рукопись ответственному секретарю.

Слышно было, как на том конце провода он покраснел от удовольствия.

– Но… – сказал я, начав шарить по столу в поисках этой школьной тетради за две копейки в клеточку, с загадками и рисунками… – Но… Но…

Рукопись исчезла. На столе ее не было. По всей видимости, она тоже погибла в огне.

– Вы не могли бы мне перезвонить? – быстро сказал я. – Через пять минут.

И повесил трубку.

Дома, наскоро отужинав, я, как правило, садился писать свой роман в двух частях или какую-нибудь халтуру. Сейчас я находился между 14-й и 15-й страницами романа, иногда выходя на балкон, чтобы покурить и посмотреть на догорающее небо над Битцевским лесом. Когда небо окончательно догорело, я достал Дашину ведомость и склонился над ней.

Передо мной был список женских фамилий, рядом с которыми я должен был поставить невнятные закорючки.

Смирнова, Васильева, Гогуладзе, Ахметова…

Кто же все эти люди? Как они выглядят? Как сложится их судьба в дальнейшем? Тонкие они или толстые? Любят они кашу гречневую или пшенную? Есть ли у них родители? Живут ли они в далеком Фрязине или где-нибудь рядом со мной в Чертанове?

Наконец я не выдержал и позвонил Даше домой. Это, кстати, у нас с ней было впервые, я вдруг разволновался.

– Ты чего так поздно звонишь? – испуганно сказала она.

– Слушай, – сказал я торопливо. – Извини, я просто на секунду. Скажи, а вот эта Васильева, например, она кто? Кем работает?

Даша помолчала, а потом сухо ответила:

– Ты можешь ничего не делать.

И повесила трубку.

Мне не давала покоя вот эта Дашина фраза, которая ночью вдруг всплыла в голове, как какой-нибудь труп из реки в плохом детективе.

«Тут вообще всё обман».

Кого она имела в виду?

Того любовника пожилой секретарши, который к ней ходил, ходил, да и перестал?

А может быть, она имела в виду вообще все наше здание, все эти двадцать этажей сплошного вранья – всех этих поэтов-графоманов, недоучившихся журналистов, горе-изобретателей, умных и циничных главных редакторов, состарившихся секретарш или вот меня, автора композиции для пионерской агитбригады, редактора отдела эстетического воспитания?

Если честно, я часто думал о том, кому предназначаются эти наши песни для детского хора, которые мы печатаем в журнале каждый номер. Кто их аудитория, кто, так сказать, конечный потребитель нашей продукции? Часто я представлял себе стареньких женщин за пианино с одухотворенными лицами, руководительниц самодеятельных капелл, спелых, в самом соку пионервожатых в коротких юбках, незадачливых композиторов, которые работают в музыкальных школах, и конечно, конечно, я представлял детей, поющих на торжественных концертах эти самые «Веселые огоньки»…