Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Когда меня уже арестовали и обвинили в измене Родине, стали объяснять, что теперь меня расстреляют. И тут же говорили: «Вы такой молодой ученый, такой талантливый. Вас ждет такая красивая жена. Все, чего мы от вас хотим, чтобы вы пошли на пресс-конференцию и сказали, что мы правы». У меня было семнадцать следователей, и главный, полковник Володин, сказал: «Я тот, кто вел дело Якира и Красина. Вы же видите, мы не обманули, Якира и Красина мы выпустили. После того, как они покаялись. Покайтесь и вы и езжайте к себе в Израиль».

А как раз перед самым арестом я слышал уже вторую пресс-конференцию Красина, которую он давал в Париже, где каялся перед теми людьми, которых из-за него арестовали. И я ответил: «Вы хотите, чтобы я два раза каялся — сначала здесь, потом в Израиле? Я лучше не буду каяться ни одного раза».

У меня не было никакого соблазна, ни малейшего желания идти с ними на компромисс. Я всегда повторял индийскую пословицу «Когда скачешь на тигре, самое страшное — остановиться». Надо бороться, не прекращая. Я, естественно, ничего не знал, что происходит в мире. Надеялся, что и моя жена, и мой народ, и Государство Израиль продолжают борьбу.

К отказникам было легко подключить кого-то из стукачей. Просто кто-то приходит к синагоге, говорит, что тоже хочет уехать, спрашивает, кто ему может помочь сделать вызов и пойти учить иврит. И все, он уже один из нас. Если я начну думать о том, кто стукач, кто не стукач, ничего невозможно будет делать. Потому что все время будешь опасаться, подозревать. Я решил, что в моей работе очень мало действительно секретных вещей: надо получать посылки так, чтобы КГБ не знало, от кого они пришли, следует оповещать западных журналистов о том, где и когда будет демонстрация, соблюдая правила конспирации, и нужно помнить, что твоя квартира прослушивается. Поэтому если договариваешься с кем-то о демонстрации, то не говоришь вслух, а пишешь. Почти у всех отказников были такие детские штучки, которые нам привозили из-за границы и конфисковывали при обысках: пишешь на пленке, а когда ее поднимаешь, написанное исчезает. Мы так общались друг с другом годами. Это было почти как игра.

Вся остальная деятельность была открытой. (В итоге выяснилось, что один из очень близких нам людей был главный стукач, который потом стал главным обвинителем по моему делу, — Липавский.) Но когда ты уже, так сказать, повышен в чине и предстаешь в глазах КГБ настоящим зачинщиком, за тобой начинается слежка: систематические хвосты, двадцать четыре часа в сутки пасут, каждые восемь часов машины сменяют друг друга. Вначале это страшно. А потом понимаешь, что это почти как кино. За тобой ходят, и все. Но при этом никто не должен знать, что за тобой ходят. Они должны быть как бы незаметными. А ты можешь сделать все, чтобы они были более заметными, начинаешь их задирать, смеяться над ними.

Я довольно быстро обнаружил, что если они за тобой ходят, то сзади за ними едет машина. Но если ты вдруг быстро прыгнул в такси, им некогда ждать своей машины и остается только сесть с тобой в такси. Тогда ты говоришь таксисту: «Слушай, это мое такси. Скажи, чтобы они вышли». Им делать нечего, они показывают ему удостоверение. Он испуганно говорит: «Хорошо, тогда платите половину». И они платили. Я понял, что могу так сэкономить массу денег, и ездил на такси почти все время.

Один раз им показалось, что я могу от них убежать, и они начали запугивать и довольно грязно ругаться. И вдруг я слышу, что от одного из них пахнет спиртным, и говорю: «Ты что, на работе пьяный?» Он в ответ пошел на меня с матом и все такое. Я подхожу к телефонной будке и звоню дежурному по КГБ в городе: «С вами говорит Анатолий Борисович Щаранский, за которым ходят сейчас ваши люди. Ваш человек совершенно пьяный, ругается матом в общественном месте. Или вы примете меры, или я сейчас звоню корреспонденту „Нью-Йорк таймс“, и он окажется здесь и это увидит. Даю вам пять минут и жду». Через несколько минут из машины КГБ вышел человек и забрал его.

Другой раз я ехал с приятелем под Москвой на электричке. И трое хвостов с нами. Пришел контролер. А они просто предъявляли свою книжку, но книжки же у них были не КГБ, а МВД или МУРа. А контролер, старый ветеран войны, с усами, через некоторое время бежит назад и к этим трем: «Там хулиганы! Бьют женщину, пойдемте скорее, вы же милиция!» А они не могут никуда отойти. И он им сказал: «И это наши защитники? Тьфу на вас». А мы стоим хохочем.

А еще я совершенно спокойно ходил по ночам по улицам, не боялся никаких уголовников. Потому что в КГБ каждый день пишут отчеты. И если окажется, что в их присутствии меня избили до смерти, они будут ответственны. Так что мой КГБ меня берег. Если ты их рассматривал как личную охрану и людей, которые оплачивают такси, становилось легче.

Конечно, ошибались те, кто начинал с ними игру по-настоящему, думал, что может их перехитрить: я им немножко выдам, а зато они сделают по-моему. Или так, как Якир и Красин. Им же сказали, что они будут спасителями движения, что если они покаются, не будет больше арестов. И, разумеется, перехитрили. Я же играл только для собственного хорошего самочувствия, чтобы над ними посмеяться, показать им и самому себе всю абсурдность этой ситуации.

После ареста я отказался от адвоката, которого мне предлагал КГБ. Я отлично понимал, что прокурор будет меня обвинять, а адвокат рассказывать, что да, он нехорошо поступил, но он отличник, хороший мальчик, в шахматы играет, его жена в Израиле ждет, давайте, мол, его пожалеем. Такая защита мне была не нужна. Я собирался обвинять их в преступлениях, поэтому я был готов на адвоката, которого выберет моя семья. И были люди, которые вызвались быть моими адвокатами и которых, естественно, Советский Союз не допустил. Они вели мою общественную защиту в глазах мира.

Полтора года допросов, КГБ, изоляция от всего мира. Наконец выходишь на суд, и вдруг у тебя появляется связь. В зале помимо кагэбэшников был, например, мой брат, и через него я уже мог транслировать свою позицию за пределы суда. Мне удалось показать, что на меня у них ничего нет — кроме того, что я делал открыто, демонстративно. Мне удалось высказать им свое мнение, и мой брат это услышал и передал другим.

Грозили смертной казнью. Но когда объявили приговор, оказалось, что это даже не пятнадцать лет, а всего-навсего тринадцать. Я чувствовал себя победителем. Но потом меня вернули в камеру — и вдруг это на меня падает. Тринадцать лет. Это один из тех двух раз, когда я плакал. Второй раз — когда умер мой отец.

У меня была идеальная ситуация в лагере. Из девяти лет, что я в итоге отсидел, половину срока я провел один. На зоне я был в общей сложности шесть месяцев. Четыреста пять дней — в карцере. С политическими у меня были хорошие отношения. С уголовным миром я общался очень мало, только в пересыльных тюрьмах. Когда они слышали, что я шпион, это сразу делало меня очень большим человеком в их глазах. Я понял, что лучше даже не говорить, что это клевета. Ты шпион? Ты против этой власти? Ты их перехитрил? У, какой большой ты человек!