Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Однажды мне подсунули какую-то газету, а в ней листок с чьим-то покаянием, как бы с намеком, что еще не поздно. А потом адвокат в перерыве меня спрашивает — ой, а у вас есть такой знакомый? Называет фамилию моего московского знакомого. А у меня, с одной стороны, принцип никого не выдавать, а с другой, — недоверие адвокату выказывать не хочется. Я ему отвечаю: не знаю, а в чем дело-то? Он мне: мол, знакомый просил узнать, как я отнесусь к тому, что жена моя начнет хлопотать о высылке за границу. Я про себя думаю, да, очень правильное время он нашел, чтобы меня спросить, дело-то идет к вынесению приговора. Я тогда адвокату почти на автомате ответил, что я буду говорить только с женой. Я решил, что таким образом гарантирую себе свидание. А потом сижу и размышляю: а о чем говорить с женой — уезжать или не уезжать? Получается, что я дал понять, что уже есть о чем говорить. То есть я уже практически согласился. И отмотать это назад уже не было сил.

Нам дали свидание. Жена сказала, что она написала в КГБ письмо с просьбой выпустить меня с семьей за границу. Она вообще писала очень много разных писем. Мне ничего не оставалось, как согласиться с этим.

Они тут же снова отправили меня в штрафной изолятор. И я очень долго там сидел. И они сидели, ждали, кто кого пересидит. Я жду, как будут развиваться события. А ничего не происходит. И как раз в это время за пределами зоны все стало колебаться и рушиться. Выпустили Сахарова, и мне это стало известно.

Однажды я им стучу, прошу вызвать начальника ШИЗО, говорю ему: я знаю, что у меня здесь есть кураторы от КГБ, я хотел бы с ними поговорить. На следующий день утром появляются два очень серьезных человека и смотрят на меня внимательно. Я делаю заявление, что если меня решат выпроводить за границу, я возражать не буду. Так я это сформулировал. Они на это ухмыльнулись и отвечают: ну, вы понимаете, не мы это решаем.

А дальше я опять сижу, и опять тишина. Они уморили меня уже так, что я в обморок начал падать. Я теряю сознание, они меня откачивают, а дальше все повторяется. Потом вдруг перевели в больницу, в камеру для тех, кто сидел в ШИЗО. И держат там. А я не понимаю, в чем дело.

В штрафном изоляторе запрещено курить, хотя курево нам все равно перепадало, но, как правило, не было спичек. И вот однажды вечером, дождавшись, когда все затихнет, мы стали прикуривать. Там над дверью была такая тусклая лампочка. И если на нее положить промасленную тряпочку, то рано или поздно она загоралась. Мы сидим ждем, от тряпки уже дым пошел, и вдруг в двери загремел звонок. Я встал, потянулся за тряпкой, чтобы снять ее, и тут дверь открылась, а за ней стоит все лагерное начальство. И я над ними, на стуле и с тряпкой. Дневальный смотрит на меня в недоумении, потом хватает у меня дымящуюся тряпку, они все разворачиваются и уходят. Мы сидим ждем, что дальше будет.

Через какое-то время за мной снова пришли. Выходи, говорят. Выхожу. Меня заводят в комнату, а там куратор из Москвы, начинает со мной разговор, мол, вы хотели уехать, но для этого надо написать прошение о помиловании. Я ему отвечаю: до того, чтобы уехать за границу, я уже дозрел, но до того, чтобы просить меня помиловать, еще нет. Он мне — хорошо, давайте тогда не помилование, а обязательство, что, будучи на свободе, вы не станете нарушать советское законодательство. Слушайте, говорю, что за ерунда. Если я уеду за границу, зачем мне писать, что я не буду нарушать советские законы? — Ну, понимаете, это же через Верховный Совет должно пройти. Нужно хоть что-то представить, просто так они не смогут вас освободить.

В конце концов я согласился на такое обещание. И написал: обязуюсь не нарушать советских законов, каково бы ни было мое к ним отношение. Он мне говорит: ты зачем это добавил? И вот тут, уступив в главном, я уцепился за формулировку, такой она и осталась.

А дальше все как по нотам. Пройдемте в спецчасть, Верховный Совет позволил вас помиловать, распишитесь здесь и здесь. Вот вам деньги на билет. И я уже за воротами лагеря. И никаких эмоций.

Когда я вернулся, все документы на выезд были уже оформлены. Ехать нужно было через Израиль. Я огляделся в Москве и вижу, что можно махнуть рукой на эти договоренности, отказаться и никуда не уезжать. Но тут же понимаю, состояние такое, что как жить дальше — непонятно. И потом, заявить им, что ты передумал, это значит быть готовым снова сидеть. Что дальше будет с властью, тоже пока непонятно, вроде что-то начинается, но что? Уж пусть оно идет, как идет. Единственное, что я сделал, перед отъездом навестил родителей в Крыму.

Куда ехать, в какую страну, я не знал. Но точно не в Израиль, куда были оформлены документы. Это лишь способ выехать из Советского Союза. Единственная страна, о которой у меня были какие-то представления, — это Франция. С ней было больше культурных связей, литература была мне ближе. И самый главный аргумент — это моя сестра, которая со своей семьей жила уже к этому времени в Париже. Это была точка опоры, за которую я зацепился. И мы уехали.

Каждый человек выдерживает столько, сколько может выдержать. Нельзя винить его за то, что он не может покорить Эверест. Кто-то может, кто-то нет. Это была моя позиция. Но были и те, кто боролся за право политических изменений. Эти люди борцы по характеру, такие как Буковский или Алик Гинзбург. Они работали на результат. Я же прежде всего видел во всем этом противостоянии сохранение себя как личности. Если совсем высокопарно говорить, это противопоставление души и тела. В конце концов жизнь проходит, а душа, если она есть, остается, и ее надо попытаться сохранить.

Я из обычной советской еврейской семьи, мое детство прошло в Донецке. С одной стороны, я был полностью лишен всего еврейского, поскольку семья в значительной степени ассимилированная. С другой стороны, был очень силен антисемитизм, причем официальный антисемитизм — так называемая пятая графа и так далее. И поэтому довольно быстро стало понятно, что есть много несправедливости, дискриминации.

Мне было пять лет, когда умер Сталин. Папа мне сказал, что смерть Сталина — большое счастье для евреев, что он был страшный человек, но «только ты никому это не говори и делай завтра то, что сделают все». Я пошел в детский сад и плакал вместе со всеми и вместе со всеми пел песни в духе «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». При этом я знал, что это очень хорошо, что он умер. То есть я рано научился двоемыслию советского человека, когда ты говоришь и делаешь то, что от тебя ожидают, а правда на самом деле другая, но ее можно обсуждать только дома.