Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Мальве утроили пожар в квартире, обвинили ее в халатности в отношении государственной собственности и отправили в ссылку. А Кронида Любарского и мою сестру стали прессовать самыми разными способами и понуждать к отъезду. Кронид быстро уехал. Сестра еще сопротивлялась какое-то время. Но я видел, как ей тяжело. Это такое давление, бесконечные обыски, со всех работ ее давно выгнали, а она мать-одиночка, вдова, четверо детей. Сажать ее им как-то несподручно было. И они умотали ее до того, что она решила наконец уехать.

Было понятно, что власти не намерены дальше терпеть деятельность фонда. Встал вопрос, кто следующий будет им управлять. И я, к своему удивлению, увидел, что нет вокруг людей, готовых за него взяться. То есть первым распорядителем стала Арина, жена Александра Гинзбурга. Вторым — Мальва Ланда, формально она оставалась на территории Советского Союза, хоть и была в ссылке. Но нужен был еще один человек. И я видел, что из людей, которые могли бы этим заняться, нет желающих. Тогда я робко предложил свою кандидатуру. И все восприняли это с одобрением.

Вот тут я почувствовал, что быть распорядителем фонда — это немного выше моих возможностей. Нести за это внутреннюю ответственность всю последующую жизнь — выше моих сил. Здесь надо быть готовым уже ко всему. К тому же добавлялся сложный финансовый вопрос. Когда фонд только начинался, перевести деньги из-за границы было несложно, и Алик этим пользовался. Но власти быстро сообразили и ввели такие налоги, что за сто долларов всего пять рублей можно было получить, и не в валюте. Встал вопрос о том, что деньги будут приходить с нарушением закона, нелегально. Но я уже на это посмотрел философски — снявши голову, по волосам не плачут. За то или за это рано или поздно они, конечно, укатают. И, надо отдать должное, президент фонда Наталия Дмитриевна Солженицына делала все возможное, чтобы оградить нас от этой опасности получения валюты незаконным путем. Она собирала русские деньги за границей и обменивала их на доллары со счета в Швейцарии. Как она их переправляла, это меня не касалось. И я никогда и не старался это узнать. Мне хватало своей работы.

Структура фонда была такова, что в Прибалтике, на Украине, во Львове и в Киеве были свои отделения, со своим распорядителем. А перед этим по Украине как каток прокатился. Там всех пересажали. Там вообще сажали жестче, чем в Москве. И первое, чем я занялся, это восстановлением связей с Украиной, стал искать человека во Львове, с которым можно было иметь дело, чтобы он уже доводил помощь дальше.

Но в основном фондом распоряжалась Арина. Я снова оставался в тени. Существовали тогда и очень активные участники фонда, которые объявляться не хотели, но были полностью в курсе дела. Хотя со временем и на них тоже нажали. И вот когда уехала Арина, я вдруг почувствовал себя голеньким, на виду. Теперь все концентрировалось на мне. Я прекратил любую переписку, понимая, что каждое письмо, отправленное куда-либо, может быть прочитано и использовано против нас. Я практически перестал общаться с иностранцами. И поэтому еще довольно долго продержался.

У нас были списки, кто освободился, кто добавился, их надо было тщательно вести и выправлять, помечать — попадает помощь к этому человеку или нет. Ко мне на клочках бумаги стекалась информация — фамилия и циферка, на порядок уменьшенная, когда сколько денег дошло. Все эти записочки собирались в конечном счете у меня. Я составлял из них сводный отчет и сравнивал со списком. Записочки тоже потом собирал и отправлял Наталье Дмитриевне. Был указанный мне человек, которому можно было отдать.

Но я быстро встал перед дилеммой. Записочки нужно было где-то хранить. Если я буду хранить их у себя, рано или поздно ко мне придут с обыском и их найдут. Этим все и кончилось. Однажды на обыске у меня их забрали. Это был мой основной провал, потому что потом по этим записочкам они дергали тех, кто там был указан. Хотя много информации получить из этих фитюлек они не могли.

Когда уехала Арина, перед ними уже стояла задача закрыть фонд. Вот тут-то они впрямую взялись за меня. Таскали меня по каким-то делам в качестве свидетеля. Причем являться я всегда отказывался, так они меня брали силой, тащили, запихивали в машину, везли куда-то. Сажали на пятнадцать суток, потом добавляли еще.

Арестовали меня весной восемьдесят третьего года. Когда дело идет к аресту, это всегда чувствуется. И когда они пришли последний раз с обыском, мне все уже было понятно. Обыск происходил как обычно — они начинали все переворачивать, а я сел в кресло и сказал: вас много, а я один, я за вами все равно не усмотрю. Они закончили обыск и говорят: пройдемте с нами. И я на этот раз не стал возражать, жене сказал, что меня насовсем забирают.

Мне приписали статью 190-прим. Ей занималась прокуратура, поэтому меня отвезли в «Бутырку». И потом у меня было совершенно феноменальное следствие. Они сделали специальную комнату, где стали меня прессовать… До этого, когда меня спрашивали, чего я боюсь, я представлял себе именно такую ситуацию и считал, что выдержать это невозможно. В процессе мне тоже казалось, что выдержать это невозможно. И сейчас мне тоже кажется, что человеку выдержать это невозможно. Но тем не менее как-то мне все-таки это удалось выдержать. Хотя до сих пор вспоминать и рассказывать об этом сил у меня нет. Надо отметить, что я сразу сказал им, что ни на какие вопросы я не буду отвечать. И это я тоже выдержал.

В обвинительное заключение вошли три номера газеты «Русская мысль» и журнал «Континент», изъятые у меня при обыске, а также антисоветское произведение «Зияющие высоты» Зиновьева, которое я распространял среди граждан. То, что я был распорядителем фонда, упоминалось нейтрально. А потом была подана кассация в Верховный суд, в ней уже фонд Солженицына вообще никак не фигурировал.

На суде я сказал, что ни на какие вопросы отвечать не буду. Говорите что хотите, делайте что хотите. А потом вдруг, неожиданно для меня, прокурор задает мне вопрос — скажите, к вам применялись незаконные методы следствия? Я очень удивился. Но на этот вопрос решил все-таки ответить. И сказал — да, меня в камере избивали в течение длительного времени, требуя дать показания следователю.

Меня отправили в Норильск. Самый северный город в мире, за Полярным кругом. Там у них уже было указание не бить. Они и не били, но ситуацию держали на грани этого. Большую часть срока меня держали в карцере, морили голодом до такой степени, что я уже плохо соображал. Отсидка была очень трудной.

Раньше нельзя было продлевать пребывание в ШИЗО без того, чтобы хоть на сутки выпустить в зону. А потом они и это отменили, ограничений уже не было. Мне выписывали три, пять, семь суток, десять. Редко когда все пятнадцать. Так, безвылазно, я просидел однажды восемьдесят семь суток, из них половину в одиночке. Тогда же у них появилась возможность давать дополнительный срок прямо в лагере, за внутрилагерные нарушения. То есть человеку, не совершавшему уголовного преступления, давали полноценный срок за административные нарушения. Суд проходил формально, прямо на территории лагеря.