Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Я ни в коем случае не одобряю того, что сделал, но, не пройдя через это, нельзя ничего понять, а тем более судить. И мне кажется, что диссидентская компания была довольно терпимой к падению другого. По крайней мере, отношение ко мне сильно не поменялось. А я в свою очередь жалею, что не продлил отношений с Петром Якиром, после того как он признал свою вину и дал показания.

Я довольно рано для себя сформулировал мысль, что Советский Союз долго не просуществует и вынужден будет распасться. У нас слишком большие территории, а человек не может уважать свою землю, пока она не станет именно его. Поэтому когда в декабре 1991 года все развалилось, для меня это не было неожиданностью и отношение мое не менялось. И когда я впервые вернулся в Россию в 1992 году, мне показалось, что люди стали свободнее и откровеннее. Чуть позже я, к сожалению, стал терять это чувство. Вокруг все стало больше напоминать именно те времена, из которых я уехал, особенно в учреждениях манера поведения, реакции людей были очень похожи.

Смысл диссидентского противостояния был не в том чтобы свергнуть советскую власть, так далеко я не заглядывал. Для меня мерой свободы был доступ к архивным источникам. Я не хочу преувеличивать значение диссидентского движения, я до конца еще не отрефлексировал. Но если бы сейчас все отмотать назад, лично я поступил бы точно так же, но поумнее. Молчать я бы все равно не смог.

Хрущевская оттепель раскачала общество. С одной стороны, у каждого появилась возможность узнать, а что же на самом деле вокруг происходит, попробовать это оценить. А с другой стороны, это ощущение, что ты ни на что не можешь повлиять, оно все равно оставалось.

К восьмому классу я уже отбился от школы. Она была мне в тягость, и я практически перестал учиться. Но потом одумался и поступил в строительный техникум. Окончил его и уехал работать в Новосибирск, где прожил три года. Там у меня случилось обострение туберкулеза, и мне сделали операцию. Я вернулся в Барнаул, куда отца еще во время войны эвакуировали вместе с заводом, где он работал. Еще у меня были две тетушки, которые жили в Крыму, я провел у них в Ялте все лето пятьдесят восьмого года и очень с ними подружился. Поэтому после операции они стали активно настаивать, чтобы я перебирался в Крым. Я так и сделал, переехал и утроился работать на мебельную фабрику в Алуште.

К этому времени стали появляться какие-то статьи о сталинских репрессиях, о лагерях. И хотя все это было опять фальшивое, общество все равно раскачивалось. Я уже много позже додумался почему. Наши советские пропагандисты время от времени проводили по всей стране разные кампании. Например, реформу русского языка. И вот страсти разгораются, кто за, кто против, а они в конце объявляют: никто всерьез не собирался ничего менять, пора кончать полемику. И люди, которые участвовали в таких кампаниях, их часто заносило дальше, в диссидентство, где они противостояли системе уже по более серьезным вопросам. А я смотрел на все это из своей далекой провинции и примерял все на себя. У меня в Москве жила одна из многих двоюродных сестер, Татьяна Ходорович. Это сыграло решающую роль. Она работала в Институте русского языка. От нее я знал и про эту реформу, и про Бродского, которого они активно защищали. В столице диссидентские страсти кипели уже вовсю. А я спокойно сидел в Крыму. Но через сестру у меня была возможность получать информацию и быть в курсе того, что происходит. На меня бурным потоком хлынул самиздат, я познакомился со всеми основными диссидентами. Я смотрел на этих людей и удивлялся, как они могут отважиться переступить эту черту.

Что до меня, то последним толчком стал роман Солженицына «В круге первом». Там есть сцена, где главный персонаж, дипломат Володин, разбирает бумаги своей матери. А потом останавливается на одном письме, где она пишет своей подруге, что несправедливости всегда были и будут, что она человек маленький и не в состоянии с ними бороться, но важно не участвовать в несправедливости. И вдруг до меня дошло — я действительно не могу ни на что повлиять, но зачем я без конца участвую в выборах, субботниках — все это какая-то шелуха. И очень резко я стал жить по принципу, который позже был сформулирован у Солженицына в «Жить не по лжи», — ни в чем не участвовать. Оказалось, что осуществить это довольно трудно. Что вся наша жизнь устроена так, чтобы каждого опутать и каждого сделать сознательным соучастником этой системы. И чтобы выбраться из нее, надо приложить очень большие усилия.

В 1968 году в августе я был в Москве, хотя жил еще в Крыму. День, когда была демонстрация на площади, меня поразил. Я не мог понять, как люди решились на это. Было впечатление, что их могли растоптать, разорвать в клочья… Для меня это был рубеж, я перестал ходить на выборы. И на почве этого неучастия ни в чем у меня в жизни начался разлад. Отец был в ужасе. Наверное, из-за этого распалась и семья. Чаще всего семьи диссидентов складывались в том случае, если муж и жена были примерно одних взглядов, такие семьи держались крепко. Если же было несогласие, то быстро распадались. Так получилось с моей первой женой. А в 1972 году я женился второй раз, на москвичке, что дало мне возможность переехать в Москву.

И тогда же была предпринята одна из первых попыток организоваться в какую-то группу. Так появилась Инициативная группа по защите прав человека в России. Я познакомился с семьей Подъяпольских. Григорий Подъяпольский был членом этой группы, и у них по средам собирались люди, делились разными новостями, там появлялись те, кто ехал куда-то на свидание к сидевшим, у кого были сведения из лагерей.

Помню, как меня поражала тогда эта раскованность и свобода. Как будто нет вокруг советской власти. И я осознал, что никаких законов мы не нарушаем. Мы просто игнорируем некоторые установки, и главное, если можем, то помогаем людям. Когда кого-то сажали, то жену или мужа обычно выгоняли с работы. Чтобы съездить на свидание, нужны были деньги, а взять было негде. И мы, вот этим небольшим кругом, пытались помочь. Это было тоскливое зрелище. Сами все безденежные, последнее собирали, чтобы кого-то отправить на свидание, на посылку набрать. Все это тяжело давалось. Поэтому появление фонда Солженицына было большим делом, и материальным, и моральным [11] Подробнее о фонде Солженицына см. у Арины Гинзбург. — Ред . .

Распоряжаться этим фондом взялся Алик Гинзбург, но когда его снова арестовали, было принято решение о коллегиальном управлении. Распорядителями стали Кронид Любарский, моя сестра Татьяна Ходорович и Мальва Ланда. Когда фонд только образовался, власти долго не могли понять, как же к этому относиться. Ни под какую статью кодекса он не подпадал. К делу Алика они долго пытались пришить 64-ю статью, но материала не набиралось, и Гинзбурга они осудили все-таки по 70-й. Но с фондом к тому времени они уже определились, стало понятно, что надо все это прекращать. И за вновь объявившихся они взялись с новой силой.