Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Суеверные старухи позаочь звали мужика «Аверьян Немилостивый» и шептали, испуганно пуча глаза: мол, Аверьян – косоглазый, на цветок взглянет – цветок вянет; на лес взглянет – лес мрёт. Уродился тот мужик сухостойный, плешивый, с клочьями пегих волос за ушами и чёрными, как ночь, лохматыми бровями, что сердито топорщились над клювистым носом и красными мокрыми губами. Шибко Аверьян Немилостивый смахивал на ворона, не случайно, видно, и фамилия такая выпала. Оттого, что Аверьян вышел с лица, что головёшка, да обрядился в чёрный костюм, то из угла, где таился, светились лишь ядрёные зубы да холодные инистые глаза. Как приметил Емеля-дурачок, Аверьян не старился с лица: каким был в аптеке при царизме, потом в карателях при ленинизме, таким остался и при капитализме, лишь вороные кудри словно корова языком слизала да в глазах гуще скопилось инея. Из этого Емеля-дурачок… он, между прочим, тоже не старился… вывел, что Аверьян с ночным лядом [128] Ляд – нечистый. спознался и ляду продался… за тридцать сребреников… Никто Емеле не поверил – какая вера дураку, но тревога в душу вползла сырой и стылой змеёй. Стали мужики и бабы обходить Аверьяна за версту, а то не дай бог…

Рождественская ёлка уже пела, веселилась, и Аверьян ворчливо щурился на Деда Мороза, который, стуча берёзовым ботажком, поманил ребятишек сказывать стишки да петь куплеты. Тут Емеля, – не гляди, что с печи падал, – так заиграл в гармонь, что Дед Мороз подхватил полы багрецового армяка и кинулся в пляс. А Емеля наяривал на гармозее и припевал:

– Это что за народ… русский, ежели у его герой – дурак? – скривился Аверьян Вороноф.

А Дед Мороз, раздухарившись, уже выплясывал «русского».

Дед Мороз пошёл вприсядку, выкидывая замысловатые коленца, отчего Аверьян косо усмехнулся:

– Смотри, старый хрыч, чтоб нога не отстегнулась. Рассыпешься, потом не соберут… Какой дурак нынче «русского» пляшет?! Придурок лагерный. Отстал от жизни… Кругом фокстрот да буги-вуги, а он им «русского»… Нет, верно Европа говорит, страна дураков…

Аверьян Вороноф хлипко и коротко хохотнул. Емеля краем уха услышал его ворчание и смешок; глянул прищуристо на смехача и, кажется, хотел было злорадно прошептать: «По щучьему велению, по моему хотению вырасти у Аверьяна рог на лбу», но потом одумался детей пугать, рванул меха двухрядки и под рявканье гармони вывел:

Аверьян Вороноф брезгливо сморщился, покосился на Емелю-дурачка, опалив его стылым взглядом.

Дед Мороз запыхался и снова да ладом стал выкликать ребят на песню и пляс, потрясая тугим кулем, сомущая городскими гостинцами. Но детишки стеснялись, прятались за мамок, хотя мамки исподтишка потчевали их тычками, щипками, пытаясь силком выпихнуть в круг. Вдруг перепадёт гостинчек…

Возле Аверьяна красовалась молодая вдова Ульяна, к ней жёлтым подсолнушком никла дочь Матрёшка.

– А ты, девочка, не стесняйся, – велел Аверьян Матрёшке, игриво глядя на её мать, ладную бабу. – Скажи стишок старому пню, – кивнул на Деда Мороза, – может, чего и заработаешь.

Матрёшка оробело жалась к мамке, пряча лицо в подоле её платья. Тут приспел Емеля:

– Не бойся, Матрёна, дедушка не кусат малых ребят.

Матрёшка покорно вышла в круг, и в кромешной тиши зашелестел детский лепет, будто птички-синички крылышками замахали.

– Мама ссыла мне станы из белёзовой колы, стобы попа не потела, не кусали комалы… – захлебываясь, шёпотом, покраснев, лепетала желтоголовая Матрёшка.

– Ну-у, молодчина! – Дед Мороз в диве почесал затылок, сдвинув на глаза шапку из кумача, отороченную белой мерлушкой. – От горшка два вершка, а уж такая язычная!.. Такая умница-разумница!..

Мамки тоже подивились, забрякали в ладони, попутно укоряя своих чадушек, которые от стеснения прятались за материны юбки, выглядывая со зверушечьим любопытством и опаской. Лишь конопатый парнишонка… конопатые, как на подбор, архаровцы… показал Матрёшке язык и затрещал:

– Матрёнка-пелёнка, съела поросёнка! Мат…

Аверьян ловко и обвычно смазал конопатого по загривку, и конопатый заревел, словно годовалый телок. Мать телка, баба крутая, кинулась на американского подданного:

– Ты кого это, пень трухлявый, лапы распускашь?! Ты своего заведи и хлешши почём зря. А то я тресну по лбу, враз забудешь про свою Америку…

Аверьян Вороноф от греха подальше утаился за народные спины.

– Как тебя, доча, звать-величать? – спросил Дед Мороз, наклонившись к Матрёшке, щекоча ее бородой.

– Ты много-то не болтай, дедушка Морозоф, а давай девке, что положено, – ответил за Матрёшку подоспевший Аверьян.

Дед Мороз покосился на него, сморщился, будто от зубной боли, но промолчал и, по локоть утопив руку в кумачовом мешке, выудил желтого попугая.

– Это что же выходит, – возмутился Аверьян, – на попку начитала?! Ло-овко… И ты, девочка, тоже дура набитая. Надо было про достижения села, глядишь, получше б отвалил. Он же колхозник, по роже видать… Вот у нас, бывало, ребятишки читали: «Пришла весна, настало лето, спасибо Ленину за это!..» А теперь надо: «Пришла весна, настало лето, поклон Америке за это…»

В разгар веселья явился не запылился хмельной Кеша Чебунин, бодро прошёл сквозь народ, выглядывая куда прибить холстину, где возле серпа и молота намалевал кроваво: «Смерть буржуям!» Тут на глаза ему вывернулся Аверьян Вороноф, и Кеша, смирив пыл, подчалил к тому.

– Привет мировой буржуазии от пролетариата.

Аверьян улыбнулся:

– С похмелья страдаешь, либо уж похмелился?

– А ты меня опохмелил?! Ну, раз такое дело, призайми-ка сотенку по случаю Рождества.

– Как в Кедровой Пади говорят, займи мне, возьмёшь на пне.

– Да нет, пенсию получу…

– У тебя же пенсия с гулькин нос… Нынче, Кеша, другая погода в Кедровой Пади. Денюжки задаром не дают, как при вашем коммунизме, зарабатывать надо. Ежли шарабан варит – башкой, ежели – шляпу носить, тогда – горбом… Слыхал, стишонки плетёшь складно… Я тут как раз от Кедровой Пади в Государственную думу двинулся и… короче, сочини-ка, Кеша, про меня, мол, ваш кормилец…

– …поилец, – поправил Кеша.

– Про поильца не надо… Вот тебе сотенка… – Аверьян из внутреннего кармана вывернул пузатый бумажник с американским гербом, выщипнул сотенную и снова поправил Кешу: – А про поильца не надо. Сочини про кормильца… А плакат свой, про «Смерть буржуям», пока на стенку не вещай, в Думу попаду, тогда хоть завешайся.