Элисон Скотч - Теория противоположностей

– Ну, в общем, – продолжаю я, стараясь идти с ней в ногу, – сегодня будет ликвидация последствий, и вечером притащится Никки, и у меня опять не получилось забеременеть, так что я совсем забыла про Тео.

– Мне так жаль, что у тебя опять не получилось забеременеть, – с искренним сочувствием говорит подруга.

– Угу, – я грожу кулаком в небо. – Черт бы тебя побрал, мироздание!

Мамаша, волочащая за собой чумазое чучело, бросает на меня сердитый взгляд и резко сворачивает на перпендикулярную от нас дорожку. Ванесса качает головой и ухмыляется, я опускаю голову.

– По правде сказать… я даже не сильно расстраиваюсь. Надо бы, конечно, но… – Я смотрю, как мамаша широким шагом идет по тропинке, проходит под мостом и теряется из вида. – Но… может быть, не всем дано стать родителями.

Может быть, ДокторЭллен права, думаю я.

– Тебя послушать, так все становятся только теми, кем им суждено стать, – говорит Ванесса. С этой точки зрения мысль кажется очень глупой.

– Ладно, ты права, – отвечаю я. У меня развязался шнурок, я нагибаюсь, чтобы его завязать. – И еще я подозреваю, что Шон мне изменяет. Но это, наверное, просто глупость. Это просто чепуха. Я слишком остро все восприняла, только и всего. – Я старательно отвожу взгляд. Наконец Ванесса сама пристально смотрит мне в глаза, затем берет за руку и тащит за собой.

– Солнышко, ты ничего не можешь остро воспринимать. У тебя генетически не заложена эта функция.

Я выдыхаю и некоторое время молчу, глядя на здания передо мной – стальная, прочная, безукоризненная архитектура. Такой и должна быть жизнь, думаю я, уверенная, что именно эту мысль всегда доказывал отец; кирпич на кирпиче, каждый на своем месте, у каждого – своя цель. И лишь добравшись до вершины, можно увидеть, что к чему.

Так что я вновь соглашаюсь с отцом. Иногда приходится это признать, даже когда не хочется.

Ханна так тепло одета, что мне становится не по себе, когда я захожу в ее кабинет. На ней синий свитер с высоким воротником, который скорее годился бы для февраля. Щеки у нее ярко-розовые, как пузо свиньи; на секунду я представляю Ханну ветчиной. Волосы приклеены к вискам при помощи смеси из пота и какого-то засохшего не то геля, не то мусса – если только сейчас кто-нибудь вообще использует мусс.

Она обводит меня взглядом с ног до головы и снова утыкается в бумаги, разложенные на столе.

– Фото обсуждать не будем, – говорит она сухо.

– Конечно, конечно, о нем ни слова.

Руки меня не слушаются; я думаю, что бы мне такое сказать, чтобы сгладить неловкость, возникшую в результате уже сказанного. Но я не успеваю ничего придумать – разговор заводит Ханна:

– Я тебе велела стянуть со всех штаны, а ты сама в штаны наложила!

– Это каламбур?

Она щурит глаза.

– Прошу прощения, не лучшее время. Просто Шон шутил на эту тему вчера вечером, – я беру стул, который стоит у нее за столом, сажусь и тут замечаю кучу пустых коробок в углу.

– Мы переезжаем?

– Если можно это назвать переездом.

Она хватает плакат, который до этого в спешке сорвала и швырнула на пол без лишних церемоний. Куски скотча бессильно свисают со стены, как спущенные флаги.

– Сюда смотри, Уилла! Сюда смотри! – Она тычет в меня плакатом, на котором изображена гора Вашингтон в Нью-Гэмпшире. Плакат весь истерся и выцвел, да к тому же она трясет им, поэтому трудно разобрать, что там написано, но я понимаю – нужно кивнуть и согласиться. Потому что я знаю, что там написано; этот плакат висел у нее в кабинете, еще когда я только сюда устроилась. Она еще яростнее трясет им.

– Свобода или смерть, Уилла! Свобода или смерть!

Внезапно она вновь швыряет плакат на пол, для пущей убедительности наступает на него ногой.

– Простите, Ханна, но я не понимаю… – Может быть, у нее психическое расстройство? («В психотерапии не существует понятия расстройства. Наша психика способна переносить любые психологические и эмоциональные потрясения. Не позволяйте никому ввести вас в заблуждение! Все, что признается психическим расстройством, на самом деле – лишь неспособность адекватно воспринимать реальность. Но реальность – именно то, что мы должны воспринимать, – бестселлер „Ваш ли это выбор? Почему вся ваша жизнь может выйти из-под контроля“», с. 33.)

– Ну еще бы ты понимала! Я тебе сказала – стяни с них штаны, а ты сделала ровно наоборот, и вот из-за тебя у нас проблемы! – вопит она.

– У нас проблемы? – робко переспрашиваю я.

– Ты лишила нас заказчиков, Уилла. Уилла-Уилли-шпили-вили. А я тебя назначила ответственной! – Она поднимает с пола плакат, который затолкала в угол, и начинает рвать на мелкие-мелкие кусочки, разбрасывая их по всему кабинету как конфетти.

– Я, простите… мне кажется, это не так… я имею в виду, вы даже не…

– Это именно так! Мне сказали – ты во время переговоров писала СМС, черт бы их побрал!

В соседних кабинетах воцаряется тишина. Я слышу ее – я чувствую, как весь персонал обратился в слух. Ханна пытается швырнуть в меня обрывками плаката, но промахивается, и они падают на пол, ударившись о стеклянную перегородку за моей спиной.

– А если это и не так, тем хуже для тебя! Потому что меня уволили! И значит, тебя уволили тоже!

Выдохнув, она плюхается на стул с таким видом, словно из нее только что изгнали демона.

– Подождите, – до меня только теперь доходит. – Я уволена?

– На мое место сегодня назначили Алана.

– Алана Адверсона?

– Свобода или смерть, Уилли. Свобода или смерть, мать твою.

– Но я не хотела… – Я вовремя замолкаю, потому что никак не могу даже уловить нить разговора, не то что поддержать его. Она поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза.

– Да, – говорит она медленно. – Ты не хотела. Ты никогда ничего не хочешь.

Когда я захожу в квартиру, телевизор орет вовсю – очень странно, потому что Шон должен быть на совещании программистов. Я ставлю на пол полупустую картонную коробку. За пять лет усердной работы вещей скопилось не так много: несколько незначительных наград (шампунь от перхоти, рекламу которого я делала, номинировался на премию, но получил ее «Хербал Эссенсес»), фотография в рамочке, на которой я с Дэвидом Хассельхоффом (он рекламировал для нас машинное масло), несколько документов, к которым я, скорее всего, больше пальцем не притронусь.

Я достаю бумаги из коробки. Просто чтобы окончательно удостовериться, что больше никогда, никогда больше их не увижу, я мну их в комок, бросаю в мусорное ведро и громко хлопаю по крышке, но поскольку крышка автоматическая и должна закрываться сама, она повисает в воздухе, а потом медленно начинает опускаться. Я наблюдаю за ее печальным спуском, пока шум из соседней комнаты не возвращает меня к реальности.