Гауте Хейволл - Язык огня

Они долго смотрели на трубу, возвышавшуюся в полутьме. Трактор тоже стоял поблизости, черный, выгоревший, похожий на панцирь, оставшийся от жука, постепенно разложившегося на солнце. «Фиат», модель 1965 года, но как новенький. Все четыре взрыва произошли в нем. Загорелись шины и горели, должно быть, довольно долго, прежде чем взорвались с гигантской силой. Это и услышала Ольга. От этого и закипело огненное море.

И тут примчалась пожарная машина. Они услышали приближающийся звук сирен. Затем увидели мечущиеся отблески синих фонарей, шум мотора говорил о том, что машина взбирается на ближайшие холмы. Рев сирены и мигание маячка прекратились, лишь когда машина остановилась. Из нее вышел молодой человек, скорее, паренек. Его сразу же узнали, это был сын начальника пожарной части Ингеманна, из Скиннснеса. В кабине пожарной машины лежал пакет, набитый продуктами.

— За покупками ездил? — сказал кто-то, однако парень не ответил. Он поставил пакет на землю, но тот немедленно повалился, едва парень стал к нему спиной. Каспер и Хельга видели, как он покружил по пепелищу, затем вернулся к пакету и принялся в нем копаться. Они не обратили внимания, что из останков дома и сеновала все еще шел дым. Тонкий, серый дым, почти пар, который сразу растворялся в воздухе.

— Кто хочет сосиски? — прокричал парень.

Он сходил на опушку леса, подобрал подходящую палочку. Потом надел на нее сосиску и направился не совсем уверенно внутрь пепелища, примерно туда, где раньше была гостиная. Он был легко одет, в одну только белую рубашку, и, идя, выставил руки вперед, словно шел по стеклу. Какое-то время он шел по фундаменту, потом развернулся и двинулся обратно. Языков огня больше нигде не было, только пепел да тонкий серый дым. Он громко выругался. Надо ж было ехать всю дорогу к Каддебергу за сосисками, а потом мчаться сюда, а тут ни огня, ни углей, чтобы их поджарить! Да что ж это? Никто не ответил. А он рассмеялся. Пожарные посмотрели на него, потом отвернулись и сделали вид, будто им нужно кое-что доделать. Хельга поплотнее запахнула кофту.

— Придется съесть холодными, — продолжал парень, явно рассерженный. — Что скажете? Холодные сосиски!

Он спрыгнул со стены и стал подходить к каждому, предлагая сосиски, скользкие и холодные, прямо из пакета.

Была поздняя осень 1998 года. Я жил дома с июня и замечал, что ему делалось все хуже. Глаза становились больше, и, когда мне казалось, что это уже предел, что они уже никак не могут стать еще больше на этом изможденном лице, они увеличивались еще чуть-чуть. Я ни ему, ни маме не рассказал об экзамене. Через несколько дней после той самой ночи на кладбище «Спасителя» я приехал домой на поезде из Осло и первые вечера лежал в моей старой комнате, прислушиваясь к звукам в спальне родителей. Теперь папа лежал там один, мама перебралась на диван в гостиной. Он спал беспокойно и постоянно чувствовал боль. Я слышал его бормотание, но не мог понять, что он говорил. В эти летние вечера я лежал без сна, не в состоянии что-либо предпринять. Я уже отвык от них, как и они отвыкли от меня. У меня не было здесь ничего своего, кроме книг, которые я оставил, уезжая из дома. Я лежал долгими сумеречными часами, перелистывая те самые книги, которые когда-то читал с непостижимой жадностью. Я стал было перечитывать «Волшебный олень» Микхеля Фёнхюса, а потом взялся за трилогию о Бьёрндале Гюльбранссена, перелистывал, искал те места, где слезы начинали литься сами собой, когда мне было тринадцать, но так и не нашел, а вся история казалась теперь пустой и бессмысленной. Я лежал и читал, но сконцентрироваться на чтении мне удавалось только на считаные минуты, мысли уплывали лишь им ведомыми путями.

И однажды я вытащил тетрадь с конспектом лекций, вырвал все исписанные страницы, расположился удобно и начал писать. Я помнил слова Рут, которые крепко запали мне в голову в тот раз, давным-давно, когда она оставила меня в классе после уроков. Я не забыл их и теперь сделал попытку. Я написал одну страницу, две. Вырвал эти листки и лег спать. На следующий день я перечитал написанное и устыдился. Очень стыдно. Но, когда наступил вечер, я снова сидел с тетрадкой на коленях и писал. Не помню содержания, да и не знаю, было ли содержание в тексте. Я просто писал. И от этого возникало чувство непривычного удовольствия и одновременно отчуждения, словно это вовсе не касалось меня. Так лето и продолжалось. Чем хуже делалось папе, тем труднее было находиться дома в одной с ним комнате. По вечерам я стал брать его машину, старый пикап, и уезжать на долгие прогулки. С собой у меня была все та же тетрадь, и периодически я останавливался и писал. Я ехал сперва до Браннсволла, сворачивал налево возле старого магазина, проезжал мимо дома Эльсе и Альфреда, поворачивал направо за домом Терезы и ехал дальше мимо тихого белого дома, возле которого я никогда никого не видел, дома, который все называли домом пиромана . Потом я проезжал мимо пожарной части, мимо дома Слёгедалей и дальше в сторону Хёнемирь. Тут я сворачивал на площадку перед военным лагерем, клал тетрадку на руль и писал.

В августе он был уже так плох, что мама не рисковала больше оставлять его дома. Несколько недель он пролежал на раскладушке в центре гостиной, но в тот день, когда за ним наконец приехала скорая, мамы не было дома. Думаю, она поехала в магазин за покупками, во всяком случае, дома были только он и я, и я открыл дверь. На лестнице стояли двое мужчин моего возраста, они сказали, что приехали забрать моего отца. И вот тут для меня наступил предел. Плохо помню, что было дальше, помню лишь, что я впустил их в дом, показал, куда пройти, и оставил их в гостиной вместе с ним, а сам ушел вниз в подвал. Помню, что они тихо переговаривались, словно замышляли взлом. Помню папин спокойный голос, холодный звон металла, оттого что раскладушку подняли с пола и подогнули ножки. Судя по звукам, они попытались вынести его через входную дверь, но та оказалась слишком узкой, так что им пришлось вернуться, поставить раскладушку на пол и решать, как поступить. А я все это время стоял в середине моей комнаты в подвале, тупо глядя перед собой. Я не мог подняться наверх и быть там, потому что знал, что это в последний раз, знал, что не в состоянии смотреть, как его будут выносить из дома, и воображал, что и ему не хочется, чтобы я это видел. Тем временем после нескольких попыток им удалось пронести его на раскладушке через дверь веранды, и, когда они уже совсем вышли из дома, я спокойно поднялся по лестнице и успел заметить, как его ноги исчезали в автомобиле скорой помощи. Потом они закрыли дверь, сели в кабину и уехали, а папа ничего не взял с собой из дома, в котором прожил с лета 1976-го, даже коробочку пепла.