Гауте Хейволл - Язык огня

В последний раз я навестил его в конце сентября 1998 года. К этому времени он уже получил отдельную комнату в доме престарелых в Нуделанне, где я десятью годами ранее стоял в детском хоре и пел для стариков. Я находился в Осло с середины августа и так и не возобновил учебу. Писанину свою я тоже забросил. Дни проходили за чтением в Дейкманской библиотеке, я сидел там и забывался, и каждый вечер меня возвращал к действительности голос, который сообщал, что библиотека закрывается.

В конце сентября, в пятницу, я отправился домой на поезде, идущем в Кристиансанн, и в глубине души знал, что увижусь с отцом в последний раз. Мама приехала за мной на станцию, а на следующий день я поехал к нему в дом престарелых на его пикапе. Я ехал по поселку и чувствовал, что на меня глазели. Они ведь узнавали машину, ни у кого больше в поселке не было красного пикапа, вот они и думали, что это папа едет, а подняв руку, чтобы ему помахать, замечали, что это не он. Они видели, что это не он, но все равно махали. И я им в ответ. Я проезжал мимо закрытого молельного дома в Браннсволле, который теперь превратился в своего рода складской сарай, и думал, что же стало с кафедрой бутылочно-зеленого цвета и с картиной, на которой изображен человек с мотыгой, а над ним — ангел, тот самый ангел, что парил и над нами, когда мы стояли и пели. Я ехал мимо дома поселковой администрации, который теперь почти не использовался, разве что для игры в бридж пару вечеров в неделю, собраний членов Крестьянского союза Норвегии или членов Объединения сторонников новонорвежского языка, вот и все. Я проехал через Фьелльсгорьшлетту, доехал до нового молельного дома, построенного добровольцами на общественных началах в середине 1990-х, проехал мимо банка, в котором десятью годами позже мне предстояло сидеть и писать все это, добрался до старого магазина Каддеберга, уже давно не существующего, и вдруг вспомнил самого Каддеберга в синем складском халате и очках в роговой оправе, с огрызком карандаша за ухом, добродушно бормочущего что-то за кассовым аппаратом. Я вспомнил, как много раз стоял на истертом полу перед кассой вместе с папой и как вдруг у меня в руке оказывалась или шоколадка, или маленькая жевательная резинка в дивно пахнущей обертке, и как я, надо полагать, сиял от восторга, а старик Каддеберг, помнится, снимал очки и тер их о рубашку на животе. Все как бы вернулось ко мне. Детство, пейзаж, леса, озера, небо, все, что давным-давно исчезло, но одновременно лежало передо мной, купаясь в сентябрьском мягком солнечном свете. И разом моя новая жизнь в Осло показалась такой далекой. Я оставил дедушкино пальто вместе с его новыми очками в комнате, которую снимал. Ни то ни другое мне больше не было нужно и казалось неуместным. Я переключил передачу, медленно въехал на гору и увидел под собой озеро Ливанне, сверкающее водной рябью, гонимой ветром с востока на запад.

Я приехал рано, свернул влево и припарковался всего в нескольких шагах от фонтана. Я пошел по коридору дома престарелых, где запах кофе, старой одежды и мочи немедленно ударил в нос, звуки включенных в комнатах телевизоров, смех и хоровое пение доносились словно из-под земли.

Папа выглядел лучше обычного и, когда я открыл дверь, сидел на краю постели в своем красном спортивном костюме, болтая ногами.

— Ну вот и ты, — сказал он с удовольствием.

— Надеюсь, я не слишком рано, — сказал я.

— Какое там слишком рано, — ответил он. — Я только и знаю, что жду тебя.

Он произнес это таким разбитным и развязным тоном, который никогда не был ему свойствен, мы оба это услышали, но не подали виду. У меня был с собой пакетик шоколадного драже, которое, я знал, ему нравится — или, во всяком случае, нравилось раньше. Я высыпал содержимое в вазочку, которую наполнял и в прошлый раз, и она так и осталась наполовину полна.

— С тобой все в порядке? — сказал я.

— Со мной все в порядке, — ответил он.

— Мне снять туфли? — сказал я.

— Да не нужно, — ответил он все тем же развязным тоном. — Не мне же тут убирать.

Мы посмеялись, и я ощутил потребность продолжать разговор в том же, им заданном тоне.

— Тебе нельзя здесь больше оставаться, — воскликнул я, — а то тебе здесь так хорошо, еще пропишешься.

Он едва улыбнулся, а не рассмеялся, как я надеялся, спустил ноги и вставил ступни в тапочки, те же самые, в которых ходил, шаркая, по дому. Когда он встал во весь рост, я увидел, как он отощал, куртка спортивного костюма была сильно затянута в талии, часы болтались на запястье, казалось, и костюм, и часы были не его, а украденные впопыхах и потому не подходящие по размеру. Он неуверенно дошел до полуоткрытого окна, остановился возле него, опираясь на подоконник, стал смотреть в окно. От окна было метров пятьдесят до железнодорожного полотна, и, пока он стоял и смотрел, мимо с грохотом пронесся длинный товарный состав. Казалось, чудовищный шум мог в любой момент переломить его, стереть в пыль. Когда все стихло, он повернулся и шаркающими шагами пошел обратно к постели. Пальцами, больше похожими на когти, он взял одну шоколадную конфетку, пальцы дрожали так, что несколько шоколадных шариков выпали из вазочки и раскатились по полу в разные стороны. Я встал на колени, чтобы собрать их, несколько штук было под ночным столиком, несколько в середине комнаты, а последний под кроватью, совсем рядом со стеклянным судном, похожим на графин для вина с прогибом на горле, наполовину наполненным темной мочой, а рядом лежала круглая конфетка, похожая на голову крошечного тюленя, выглядывающую из моря.

— Я подумал, мы могли бы покататься, — сказал я, положив все конфеты на место.

— Покататься, да, — сказал он.

— На твоей машине, — продолжил я.

Он кивнул, и я ничего больше не сказал, потому что почувствовал, что голос может дрогнуть, а это никому из нас не нужно.

Я выкатил папу на кресле-каталке, которое обычно стояло в углу комнаты и очень просто складывалось и раскладывалось. Я покатил его тихо и осторожно по блестящему линолеуму коридора дома престарелых, и в это время мы были совершенно одни. Казалось, я ничего не вез, казалось, он сам летел вперед, хотя фигура его, сидящего в кресле, выглядела тяжелой и сгорбленной. Он парил передо мной, а я парил за ним, и, когда до двери оставалось уже немного, я осторожно подтолкнул кресло и отпустил его, и папа покатил вперед сам, пусть хоть и пару метров, не замечая, что я не держу его. Он был одет в зимнюю куртку с эмблемой Олимпийских игр в Лиллехаммере на груди и рукаве. Куртка на его тонких плечах выглядела мешком и шелестела, как газетная бумага, при каждом движении. В свое время она была куплена, потому что он на самом деле собирался ехать в Лиллехаммер. Ему хотелось посмотреть прыжки с большого лыжного трамплина. Только это. Подростком он просиживал на вершине старого трамплина Шлоттебаккен, того самого, что позже был признан слишком опасным, с которого можно было прыгать до самого дна, почти до конца выката, если ветер дул в правильном направлении, и который разобрали, потому что прыгали с него слишком далеко, и было это в 1960-м, через шесть лет после того, как Коре Ватнели упал и получил трещину в кости, и через год после его смерти. Но тремя годами ранее был построен новый трамплин в Стюброкке, и папа забирался на самый верх, на эстакаду, и сидел там, презирая смертельную опасность, что для остальных было совершенно необъяснимо, а я об этом тогда вообще не подозревал. Именно прыжки с большого трамплина ему хотелось посмотреть на Олимпийских играх, но что-то помешало, и поездка в Лиллехаммер не состоялась. Но куртка все-таки осталась, и когда папа позже смотрел телевизор и видел, как Эспен Бредесен, словно в замедленной съемке, скользил по трамплину, а потом плыл по воздуху, видел море людей и флагов, слышал восторженные крики снизу, со дна трамплина, тогда он, должно быть, чувствовал, что почти побывал там.