Симона Бовуар - Зрелость

Мы много работали; кроме пьесы, Сартр занимался своим трактатом по философии; в «Конфлюанс» и «Кайе дю Сюд» просили у него критические статьи: он посылал их в редакции. Брису Парэну он передал рукопись моего первого романа, и я взялась за второй; в нем я говорила о Сопротивлении и знала, что до конца оккупации он не может быть опубликован. Однако мы решили жить так, словно были уверены в финальной победе. Это решение поддерживало нас, но его было недостаточно, чтобы установить мир в наших сердцах. Спорить, надеяться — это не означает знать или даже верить; порой мое воображение скиталось в глубинах ужаса. Если нацизм установится на десять лет, на двадцать лет, а мы не смиримся, нас постигнет судьба Перона, Ивонны Пикар. Я и отдаленно не представляла себе истинное лицо лагеря; депортация означала для меня прежде всего разлуку и молчание, но как я смогу их вынести? До той поры я говорила себе, что всегда есть средство против крайнего несчастья: самоубийство; но внезапно меня его лишили. В течение десяти лет, пятнадцати лет я каждую минуту буду думать, что Сартр, возможно, умер, и все-таки не решусь убить себя, думая, что, возможно, он еще жив: мне казалось, что я уже в этой ловушке, и от ужаса у меня перехватывало дыхание. Я гнала прочь эти видения. Я пыталась внушить себе, что допускаю худшее, и порой убеждала себя. Я вновь обретала спокойствие, я замыкалась в настоящем; но прежде настоящее изобиловало радостными планами, его наполняло будущее, ограниченное только собой, теперь оно рассыпалось в прах. Пространство, как и время, сжималось. Два года назад Париж представлялся центром мира, широко распахнутым для моей любознательности, ныне Франция стала надзираемой территорией, отрезанной от остальной земли; Италия, Испания, которые мы так любим, превратились во враждебные страны. Тучи цвета огня и ночи скрывали от нас Америку. Единственные вести, доходившие к нам через границы, приносил голос Би-би-си. Мы задыхались под колпаком неведения.

Но, по крайней мере, я не находилась больше в изоляции, как в прошлом году; мои эмоции, мои ожидания, мои тревоги, мое возмущение я делила с толпой, которая не имела лица, однако ее присутствие наделяло меня силами; она была всюду, вне меня и во мне; это она через биение моего сердца волновалась, ненавидела. Я обнаружила, что ненависти до тех пор я не знала, только лишь абстрактные приступы ярости; теперь я изведала ее вкус, с особой силой она метила в тех из наших врагов, которые были ближе всего ко мне. Речи Петена задевали меня сильнее, чем речи Гитлера; я осуждала всех коллаборационистов, однако в отношении людей вроде меня — интеллектуалов, журналистов, писателей — я испытывала личное, определенное, мучительное отвращение. Когда литераторы, художники ехали в Германию заверить победителей в нашем духовном единении, я чувствовала преданной лично себя. Статьи Деа, Бразийака, их доносы, их призывы к убийству я рассматривала как преступления, столь же непростительные, как действия какого-нибудь Дарлана.

Страхи, приступы гнева, слепое бессилие: вот на таком фоне проходило мое существование. Но были и вспышки надежды, и до сих пор непосредственно я не пострадала. Я не потеряла никого из очень дорогих, из очень близких. Сартр вернулся из плена; ни его здоровье, ни его настроение не ухудшились: рядом с ним нет уныния, мрака. Какой бы ограниченной ни была сфера, в которой мы оказались замкнуты, его любопытство, страсть одушевляли каждую ее частицу. Париж, его улицы, его бескрайние небесные просторы, все эти люди вокруг нас, их лица, их приключения: сколько всего еще надо посмотреть, понять, полюбить! Я не чувствовала себя больше в безопасности и не испытывала восторгов; но каждый день я была весела и часто повторяла себе, что вопреки всему эта упорная радость — тоже счастье.

Материально жизнь стала гораздо труднее, чем в прошлом году; кроме того, у нас с Сартром были обязанности. Лиза решилась расстаться с Андре Моро и отказывалась возвращаться к родителям, она поселилась в жалком отеле на улице Деламбр: мы ей помогали. Мы помогали Ольге, Ванде, Босту, которые прозябали в полунищете. Даже рестораны категории D, где под видом козленка подавали странное мясо, были для нас слишком дорогими. В отеле «Мистраль» я сняла номер с кухней, из мастерской моей сестры я принесла гусятницу, кастрюли, посуду и стала готовить нам еду, Бост часто присоединялся к нам. У меня не было склонности к ведению домашнего хозяйства, и, чтобы приспособиться, я прибегала к привычному способу: мои заботы по пропитанию я превратила в манию, которой неукоснительно следовала в течение трех лет. Я следила за выдачей продовольственных карточек и не упускала ни одной возможности; на улицах в витринах магазинов я пыталась отыскать какие-нибудь продукты, находящиеся в свободной продаже; такой вид охоты за сокровищем забавлял меня: какая удача, если я находила свеклу или капусту! На первый обед, который мы устроили в моем номере, я приготовила «рагу из репы», вкус которого пыталась улучшить, полив его бульоном «Кюб». Сартр уверял, что получилось совсем не плохо. Он ел почти все подряд и при случае спокойно обходился без еды; я была менее стойкой. Я часто испытывала голод, и это мне мешало; отчасти именно поэтому я с таким рвением запасалась провизией: несколько пакетов макарон, сушеные овощи, овсяные хлопья. Я вспомнила одну из любимейших схем своих детских игр: строжайшая экономия при существующей скудости. Я созерцала свои сокровища, на глаз оценивала их распределение по дням: в своем шкафу я держала взаперти само будущее. Не должно было пропасть ни крупицы: я понимала скупость и ее радости. Я не жалела своего времени; разговаривая с Бостом, с Лизой, которые охотно оказывали помощь в моих трудах, мне случалось часами лущить зеленые бобы или перебирать сухую фасоль, частично пораженную долгоносиком. С приготовлением еды я справлялась быстро, кулинарная алхимия мне нравилась. Помню один вечер в начале декабря, когда комендантский час — назначенный на восемь часов вследствие какого-то покушения — замуровал меня в моем номере. Я писала; на улице — великое безмолвие пустынь; на плите варился овощной суп, который вкусно пах; компанию мне составляли этот заманчивый запах и шипение газа; удела домашних женщин я не разделяла, но имела представление об их радостях.

Между тем серьезность существования затрагивала меня не более, чем раньше. Учитывая наш возраст, наше здоровье, я не опасалась, что суровость подобного режима повредит нам; резь в желудке была всего лишь неприятностью без последствий. Я с легкостью отказывалась от табака, по-настоящему я его не любила; я курила сигареты, когда работала, чтобы разграничивать время, но даже не глотала дым. Сартр гораздо больше страдал от этого ограничения; на тротуарах, под банкетками «Трех Мушкетеров» он подбирал окурки, которыми набивал свою трубку. Он так и не привык наполнять ее теми снадобьями, которые использовали некоторые фанатики и из-за которых в кафе «Флора» витал запах магазина лекарственных трав.