Симона Бовуар - Зрелость

Руан тогда сотрясал большой скандал, сильно рассмешивший нас с сестрой. В свое время на одном из «распределений наград» в школе Дезир мы с благоговением целовали аметист его преосвященства дю Буа де ла Вильрабель, возглавлявшего церемонию. Так вот, Ватикан только что применил к нему строгие санкции вследствие нарушения им своего долга и нравственности. Какая-то девушка потеряла при этом жизнь. Были опорочены монахини. Под сенью собора шли бесконечные толки; у епископа нашлись защитники, считавшие единственным виновником его ближайшего помощника. Но никто и не думал отрицать сами факты, они проливали неожиданный свет на спокойные улицы с пансионатами для девочек, окружавшими епископство.

Моя сестра отказалась от должности секретаря, не оставлявшей ей времени для создания картин, и теперь она работала с утра до вечера. Она устроилась в новой мастерской на улице Сантёй, возле кожевенного рынка. Это была большая комната, непритязательная, но приятная, куда порывы ветра, к несчастью, доносили запах кож и тухлятины; она привезла набор кухонной посуды и питалась там: практически она жила в режиме строгой экономии, поскольку краски стоят дорого, а денег у нее не было. Ее выставка состоялась в начале июня; на вернисаж пришло много народа, и критика была весьма хвалебная. Ее пейзажи и портреты свидетельствовали о безусловном таланте. Я очень рассердилась на Марко, который применил к ней свои приемы. В Руане он завел с ней притворные дружеские отношения, в которых преуспевал; потом два или три раза приглашал ее на обед в довольно шикарные парижские рестораны, был с ней крайне предупредителен, открыл ей душу, смотрел влюбленными глазами и признался шепотом, как он сожалеет, что мы с Сартром так плохо к нему относимся. Он не привел ни одного конкретного высказывания, а его прекрасное лицо излучало душевную чистоту; моя сестра расстроилась. К счастью, мы были слишком тесно связаны, чтобы она не попросила у меня разъяснений. Я рассказала ей, кто такой Марко, и она была очень огорчена тем, что так легко угодила в его сети.

С гораздо большим успехом он вмешался в наши отношения с Панье. Панье решительно осуждал нашу увлеченность Ольгой; его дружба была ревнивой, к тому же Ольга ему не нравилась. Мы допустили неловкость, рассказав Ольге о его настороженности, что в ее глазах не пошло ему на пользу. Однажды вечером, когда она гуляла вместе с Марко, тот как бы невзначай критически отозвался о Панье. Она попалась на удочку и пошла дальше, рассказав о непонятной помолвке Панье с его кузиной. Панье не хотел, чтобы Марко об этом узнал. Марко поспешил поведать ему, что все знает, да так ловко, что Панье решил, будто Ольга его ненавидит и сама спровоцировала эту бестактность. Он рассердился на нее, рассердился на нас. А мы, со своей стороны, досадовали на его недоброжелательное отношение к Ольге. В Руан Панье приехал с Терезой и провел ночь в «Пти Мутон». Утром он рассказал нам, как был взволнован, услышав в соседнем номере диалог двух перекликающихся голосов, мужского и женского: слов он не различал, но ему почудилось, что в чередовании низких и высоких звуков он уловил вечную песнь влюбленной пары. Мы решительно возражали: он занимал комнату, прилегавшую к той, где аджюдан избивал свою жену. Неважно, утверждал он, тем не менее этот дуэт имел символический смысл, всеобщий и волнительный. В такого рода расхождении между нами и Панье не было ничего нового; однако по отношению к нему мы утратили свое былое пристрастие и пришли к выводу, что его гуманизм разверзал между нами пропасть.

Нам никогда не удавалось поссориться с Марко, он смеялся над нашими упреками, обезоруживая нас. Его сатанизм приобщил нас к одной шутке довольно скверного толка, и теперь мне уже трудно найти в ней повод для смеха. Марко невзлюбил одного из своих коллег по имени Поль Гют: он ставил ему в упрек излишнее почитание властей и чрезмерные литературные притязания. Гют писал книгу и неуемно расхваливал ее достоинства, и Марко хотел сбить с него спесь. Сартр согласился принять участие в игре, в значительной степени, чтобы позабавить Ольгу. Марко внушил Гюту, что ему следует узнать мнение преуспевшего автора, заверив, что дружен с Пьером Бостом, а тот, сказал он, как раз должен приехать в Руан, и предложил передать ему рукопись Гюта и устроить с ним встречу. Гют согласился.

В условленный день я первая расположилась в кафе поблизости от «Пти Мутон», где была назначена встреча. Вскоре явился Марко вместе с надутым, как сосиска, человечком, который сразу же заговорил со мной о своем творении. Ему казалось несправедливым и нелепым, объяснял он мне, что бывшие товарищи по лицею, Бразийак, например, уже преуспели, в то время как сам он, хотя и не хуже их, все еще оставался безвестным. Но вскоре, он в этом не сомневался, ему удастся сделать себе имя. Из кармана он вытащил билеты на метро, обрывки веревки: это был его источник вдохновения, материал, который обеспечивал ему контакт с реальностями жизни. Его книга в эпическом стиле рассказывала историю человеческого существа — самого автора и Человека вообще — от зачатия до смерти; пока он закончил только первую главу. Во время этого сообщения в кафе вошла Ольга и села за столик, не подавая виду, что знакома со мной; она будто бы играла роль проститутки. Через несколько минут появился закутанный в шарф Сартр с объемистой, похожей на регистрационную книгу, тетрадью в руках. Марко представил его Гюту под именем Пьера Боста. Разложив перед собой рукопись, Сартр начал разносить это повествование, более серое и более безотрадное, чем небо Руана, напичканное к тому же смехотворными метафорами; понравилось ему, сказал Сартр, лишь одно-единственное выражение: «кровавая клубника», но оно присутствует во всех учебниках по физиологии; а в остальном псевдо-Пьер Бост упрекал Гюта в том, что он пишет примерно следующее: «Локомотив моей страсти катит по рельсам вашего безразличия». После этой экзекуции, справедливой, если и не оправданной, он ушел, оставив сраженного Гюта и довольного Марко.

Дело получило продолжение. Гют написал настоящему Пьеру Босту. Тот ему ответил и вывел из заблуждения. Он сказал своему брату Жаку, что был раздосадован тем, что злоупотребили его именем. Этот всплеск настроения показался нам проявлением прискорбной сосредоточенности на себе, и мы его осудили. Но, по правде говоря, мы с Сартром были бы очень недовольны, если бы кто-то в подобных обстоятельствах присвоил нашу личность. Тем не менее этот сомнительный фарс не оставил у меня сожалений; поскольку жертва по сей день чувствует себя превосходно.

Мы по-прежнему с большим вниманием относились к людям, с которыми встречались в нашей жизни; мы говорили об этом с Ольгой, Бостом, Марко, которые охотно принимали участие в наших размышлениях. Одно событие, которое произошло в классе Сартра, произвело на меня огромное впечатление: один из его учеников, блестящего ума молодой человек, но незаконнорожденный, фашист хмурого нрава, покончил с собой, прыгнув с крыши. В восемь часов утра он выпил чашку кофе с молоком и написал два письма, одно — своей бабушке, другое — девушке; затем направился в ванную и порезал себе горло бритвенными лезвиями. Но он не умер; тогда он поднялся на крышу и, крикнув прохожим: «Осторожно, отойдите!» — спрыгнул вниз. Я долгое время с тревогой раздумывала об этой чашке кофе с молоком: он заботился о других на пороге собственной смерти.