Симона Бовуар - Зрелость

Его тоже далеко не все устраивало в этом союзе, и не только потому, что он приходил в ярость от колебаний и неожиданных поворотов Ольги, а потому что, по сути, не знал, чего ждет от нее: этого нельзя было ни сформулировать, ни представить себе и, следовательно, получить. Вот почему зачастую присутствие Ольги и даже ее приветливость, завораживая его, в то же время разочаровывали: он начинал тогда сердиться не столько по каким-то определенным причинам, сколько для того, чтобы за шумом скрыть пустоту, подтачивавшую его желания и радость; нередко такие неуместные бури приводили Ольгу в уныние. Он продолжал во всех подробностях сообщать мне об их встречах. Сначала я благосклонно воспринимала эти рассказы и комментарии, которые чрезмерно перегружали их, но потом я стала испытывать нетерпение, которого не скрывала, когда Сартр снова и снова задавался вопросом о нахмуренных бровях или недовольной гримасе Ольги. Я раздражала его, если не соглашалась с его толкованием, и еще больше, когда мне случалось оправдывать Ольгу наперекор ему. Было одно слово, позаимствованное у феноменологии, которым мы злоупотребляли во время этих споров: очевидность. Чувства, все «психические предметы» лишь возможны; но Erlebnis [63] Опыт, событие ( нем .). заключает в себе собственную очевидность. Чтобы заставить меня замолчать, Сартр говорил: «Ольга рассердилась на меня: это очевидность». Я в долгу не оставалась и упрекала его в том, что от этих сиюминутных очевидностей он соскальзывает к очевидностям гипотетических истин: враждебности Ольги или ее дружеских чувств. По этому поводу мы не переставали пререкаться, и со временем я от этого устала.

Таким образом, нам всем троим доставалось от этой, можно сказать, адской машины, которую мы сами и запустили. В конечном счете мы вышли из этого невредимыми: победила дружба. Во всех наших треволнениях было много необдуманного и даже отчасти безумного, и все-таки мы проявили много доброй воли и благожелательности, никто из нас ни у кого не вызывал длительной обиды. Хотя каждый познал довольно много мрачных часов: оттого, что мы сильно были привязаны друг к другу, малейшие тени сразу же сгущались, превращаясь в тучи, заволакивавшие все небо. Разумеется, они не обретали бы такого большого значения, если бы мы жили в Париже, у нас было бы много средств от них избавиться — друзья, развлечения. Однако наше трио существовало «под колпаком», в тепличных условиях, в гнетущем уединении провинции; когда нас что-то мучило, справиться с этим было нелегко. Сартр впадал в депрессию, беспокоившую меня меньше, чем в прошлом году, хотя ничего приятного в этом не было. Ольга иногда теряла голову; когда во время пасхальных каникул в Париже мы пришли в гости к Камилле, она обожгла себе руку, с маниакальным упорством прикладывая к ней горящую сигарету. Об этом эпизоде я рассказала в романе «Гостья»; то был способ защитить себя от смятения, в которое погружала ее эта сложная ситуация. До тех пор — за исключением коротких приступов, когда меня одолевал страх смерти, — я жила в неугасимом свете счастья; почти с изумлением узнала я вкус грусти. Помню один день, когда мы с Ольгой, обе мрачные, тащились рядом по нестерпимой жаре руанского лета; на улице О-де-Робек двое ребятишек со смехом бегали друг за другом вокруг уличного писсуара, на первом этаже одного из промокших от дождя домов пиликала скрипка. В глубине улицы, сидя на складном стуле, какой-то мужчина играл на пиле, вяло напевая:

Я слушала шум наших шагов, и сердце у меня замирало. Еще помню один обед с Марко в «Брассри де л’Опера». Ольга холодно попрощалась со мной и со смехом ушла вместе с Сартром. Они переживали идиллический момент, смотрели на какие-то вещи, радовались этому. Они завладели миром, и неприязнь Ольги исключала меня; лишенная всего, я парила в небытии. У меня перехватило горло, и я не могла проглотить свою яичницу, а слова Марко терялись где-то в безднах пустоты.

Дело в том, что теперь я не могла не принимать во внимание настроение Ольги; нет, мысли людей не были безобидным дымком где-то внутри их головы, они заполняли землю, и я в них растворялась. Ольга вынудила меня столкнуться с истиной, которую до тех пор, как я уже говорила, мне удавалось ловко устранять: другой существовал, так же, как и я, и с той же очевидностью. В силу своего характера, а также роли, которая ей отводилась в трио, Ольга упорно сохраняла сдержанность; на какое-то более или менее длительное время она могла без оглядки отдаваться дружеским чувствам, но всегда вовремя спохватывалась; у нас не было общности планов, а ведь только это обеспечивает постоянство согласия. Вдали от меня она смотрела на меня посторонними глазами, что превращало меня в объект, порой в идола, а то и во врага; для нее опасность заключалась в том, что, не помня прошлого и отвергая будущее, она решительно и безоговорочно утверждала истину данного момента; если какое-то слово, жест, решение, которое я принимала, ей не нравилось, я ощущала себя навсегда и целиком ненавистной. Я снова обретала контуры, границы; поступки, которые я считала похвальными, обнаруживали вдруг лишь мои недостатки; моя правота становилась виной. По правде говоря, Ольга не упорствовала в неприязни, но я оставалась настороже; внутренне я сердилась на нее, обвиняла, осуждала ее. То есть, иными словами, я никогда не судила себя со всей строгостью, но зато отчасти я утратила уверенность и страдала от этого; мне требовалась определенность, малейшее сомнение выводило меня из себя.

Еще в большее смятение меня повергли глубокие разногласия, противопоставлявшие порой меня Сартру. Он всегда старался не говорить и не делать ничего, что могло бы испортить наши отношения; как обычно, наши споры бывали крайне острыми, но без малейшей досады. Тем не менее мне пришлось пересмотреть некоторые из постулатов, которые до тех пор я считала согласованными; я призналась себе, что ошибкой было объединять другого с собою в двусмысленности этого слишком удобного слова: мы. Определенные события каждый из нас проживал по-своему; я всегда утверждала, что слова не в силах отразить живую реальность: необходимо было делать из этого вывод. Я лукавила, когда говорила: «Мы одно целое». Согласие между двумя индивидами никогда не даруется просто так, оно должно бесконечно завоевываться. С этим я готова была смириться. Однако вставал другой, более мучительный, вопрос: в чем заключалась истина такого завоевания? Мы полагали — и феноменология подтверждала гораздо более давние наши убеждения, — что время выходит за пределы мгновений, что чувства существуют независимо от «сердечных перебоев»; но если они поддерживаются лишь клятвами, образом действий, запретами, не лишатся ли они, в конце концов, своей сущности и не уподобятся ли окрашенным гробам, упомянутым в Священном Писании? Ольга неистово презирала волюнтаристские построения, этого было недостаточно, чтобы поколебать меня, но Сартр в ее присутствии тоже поддавался беспорядочным эмоциям. Он испытывал беспокойство, радость, приступы ярости, которых не ведал со мной. Болезненное чувство, которое я из-за этого испытывала, было больше, чем ревность: временами я себя спрашивала, не покоится ли все мое счастье на одном большом обмане?