Симона Бовуар - Зрелость

Как и я, Сартр был прилежным туристом; он не собирался упускать ни одного сколько-нибудь притягательного соблазна. Каждое утро кабины подвесной дороги поднимали на вершину Везувия большое количество американцев: по девяносто франков с человека — это было нам не по карману. Мы пошли пешком, добравшись сначала по окружной везувианской дороге до маленькой станции, откуда стали подниматься по усыпанным щебнем тропинкам, пересекавшим виноградники с черной землей; потом мы пробирались через нагромождения лавы, шлака, пепла; пепла становилось все больше, почва уходила у нас из-под ног, и мы продвигались с трудом. Под конец мы перелезли через ступенчатое железнодорожное полотно, похожее на гигантскую лестницу, чтобы перебраться со ступени на ступень, требовалось усилие, от которого у меня дух захватывало. Присоединившийся к нам бродячий торговец подбадривал меня жестами и криками. За нами следовали еще два или три местных жителя; на конечной остановке они разложили свои крохотные лотки с позеленевшими медалями, кусками лавы, поддельными реликвиями. Один из них продавал виноград, и мы купили у него янтарные гроздья. Несмотря на пары серы, душившие нас, мы долго сидели на краю кратера, с удивлением обнаружив истинность такого избитого выражения: земная кора. Какой огромный пирог — эта планета, плохо испеченный, чересчур зажаренный, вздувшийся, растрескавшийся, расслоившийся, покоробившийся, испещренный пятнами, покрытый волдырями, изрытый ямами, дымящийся, коптящий, еще кипучий и кипящий! Нас отвлекло прибытие толпы туристов; они ринулись к бездонной пропасти под предводительством гида, засыпавшего их цифрами: ширина, длина, глубина, даты последних извержений; они торговались, покупая сувениры, щелкали своими фотоаппаратами и всего через полчаса улетучились. Мы еще какое-то время наслаждались своим одиночеством, а потом бегом спустились по склону, на который с таким трудом взбирались. Мы очень гордились собой.

Я всегда любила покорять природные просторы своими ногами. На Капри мы взобрались по древней лестнице от Марины до Анакапри. Там наверху мы пообедали на безлюдной, нависавшей над морем террасе: яркое, но мягкое солнце, ласковый ветерок, местное вино, голубые воды, Неаполь вдалеке, светло-желтый омлет, голова, которая слегка кружилась — это одно из самых ошеломляющих моих воспоминаний.

Мы посмотрели Поццуоли и его фумаролы; потом сели на маленький поезд до города Помпеи. Впечатление от нашего посещения неаполитанского музея немного встревожило Сартра. Он писал Ольге: «Что меня прежде всего огорчило, так это мания помпейцев визуально расширять свои крохотные комнаты. Для этого художники покрывали стены ложными перспективами; они рисовали колонны, а за этими колоннами — уходящие вдоль линии, придававшие комнате размеры дворца. Не знаю, поддавались ли эти тщеславные помпейцы такому обману, но мне кажется, что это как раз тот жанр раздражающих рисунков, от которых нельзя оторвать глаз даже при небольшой лихорадке, мне было бы страшно. И потом, меня несколько разочаровали фрески так называемой прекрасной эпохи с изображением мифологических персонажей и сцен. Я отчасти надеялся обнаружить в Помпеях настоящую римскую жизнь, более молодую, более грубую, чем та, о которой нам рассказывали в школе; мне казалось невозможным, чтобы эти люди не были немного дикарями. И за весь греко-римский шаблон, который наводил на меня смертельную скуку в классе, я считал ответственным XVIII век. Поэтому я рассчитывал открыть для себя истинный Рим. Так вот фрески вывели меня из заблуждения; этот греко-римский шаблон обнаруживался уже в Помпеях. Все эти боги или полубоги, которых они изображали на своих стенах, — чувствовалось, что они давно уже в них не верили. Сцены стали для них лишь отговоркой, и однако они не избавлялись от этого. Осматривая помещения с фресками, я был подавлен этим шаблонным классицизмом. В десятый, в двадцатый раз я видел сцену из жизни Ахилла или Тесея, и это казалось мне ужасным: город, у жителей которого не было на стенах ничего другого, да это уже делало их цивилизацию мертвой. Это было так далеко от их повседневных занятий — банкиров, торговцев, судовладельцев. Я представлял себе холодную благовоспитанность и полную условностей культуру этих людей и ощущал себя так далеко от прекрасных, завораживающих статуй Рима. (Кастор наверняка писала Вам, что спустя несколько дней на первом этаже того же музея мы обнаружили множество чарующих статуй с медными зрачками. Но они относятся к предшествующей эпохе.) Выйдя из музея, я уже почти утратил охоту увидеть Помпеи и испытывал к этим римлянам смешанное чувство любопытства и отвращения, чувство довольно неприятное. Мне казалось, если хотите, что даже в свое время они уже были Античностью и могли бы сказать: “Мы, древние римляне”, подобно рыцарям не помню какой шутовской комедии, говорившим: “Мы, рыцари Средневековья, отправляемся на Столетнюю войну”».

На самом деле город Помпеи, чудесным образом сохранившийся в силу своей молниеносной гибели, превзошел наше воображение: мы прогуливались среди руин, где узнавали не только храмы, дворцы, общественные здания, но дома, виллы и лачуги, лавки, таверны, рынки, целый город, многолюдный и шумный, как Неаполь сегодня. Взор мой целиком заполняли грубо мощенные улицы, убегавшие к небесам меж осыпавшихся стен; между тем наше воображение населяло их тенями; зажатая между этими призраками и смутной реальностью, я лучше, чем в любом другом месте мира, касалась тайны отсутствия. Весь день напролет мы бродили средь этих руин, останавливаясь лишь для того, чтобы наспех перекусить и выпить вина, в котором ощущалось насыщенность почвы, удобренной отходами Везувия.

В Пестуме мы впервые увидели греческий храм. Сартр был в замешательстве, потому что, сказал он мне, «тут не над чем думать». Мне тоже эта красота показалась слишком простой, слишком спокойной, она меня не затронула. Два последующих дня оставили в моей памяти более яркий след. Сартр сразу вернулся в Неаполь. Я вышла на станции, следующей за Салерно, собираясь пройти с рюкзаком на спине двадцать километров, отделявших меня от Амальфи. Меня окликнул кучер фиакра, предложив отвезти туда за восемь лир. Пораженная такой неожиданной удачей, я села в экипаж рядом с неразговорчивым молодым итальянцем в фетровой шляпе с перьями. Развалившись на подушках, я смотрела на бегущий мимо сияющий берег и белизну старых греческих деревень, украшенных голубой с позолотой облицовочной плиткой. Я видела собор и улицы Амальфи, ночевала в старинном монастыре в Альберго делла Луна и долго просидела бы на террасе, глядя, как поблескивают на перламутровом море лодки lamparas [66] Лампы для ночного лова рыбы ( ит .). , если бы привратник с излишним рвением не предложил разогнать скуку моего одиночества. На следующий день я познакомилась с Равелло, его садами, виллами, террасами, балюстрадами, где, упрямо повернувшись спиной к морю, стоят мраморные бюсты, словно изъеденные муравьями «Золотого века». На автобусе я проехала от Амальфи до Сорренто по самому красивому берегу мира.