Максим Гуреев - Тайнозритель [сборник]

Обычное пятно в разводах и царапинах, пятно, которое приняло столь странную форму, сообразуясь с тем, что может нарисовать воображение зрителя.

Или тайнозрителя.

Юхим Гелелович степенно расправляет густую черную бороду, имеющую название «Моисеевой брады», прокашливается и начинает громко читать:

«Под облаком с серповидной луной, служащей подножием Богоматери, семь ступеней со стоящими на них ветхозаветными тайнозрителями воплощения Премудрости — праотцами и пророками: царь Давид с Ковчегом Завета, Аарон с жезлом, Моисей со скрижалью, Исаия со свитком, Иеремия с жезлом, Иезекииль с затворенными вратами, Даниил с Горой Нерукосечной. На каждой из ступеней надписи: вера, надежда, любовь, чистота, смирение, благость, слава. На семи столпах начертаны изображения из Апокалипсиса и их разъяснение как даров Духа Святаго согласно пророку Исаие: книга за семью печатями — дар премудрости, семисвещник — дар разума, „камень единый с семью очесами“ — дар совета, семь труб иерихонских — дар крепости, десница с семью звездами — дар ведения, семь фиал золотых, полных фимиама, — дар благочестия, семь молний — дар страха Божия».

Чтение закончено, и я стою в парадном, в свете закопченной, висящей под самым потолком электрической лампочки перед дверью квартиры, которую мы снимали в доме рядом с краеведческим музеем.

Нашими соседями по лестничной площадке были Никулины. Они занимали точно такую же квартиру, как и мы, но их окна выходили во внутренний двор, посреди которого находился фонтан, заросший кустами акации, что вываливалась из обколотой мраморной чаши и напоминала пену, которая всякий раз образовывается при схождении водяных потоков. Можно было даже вообразить себе, как погружаешься в эту истошную кипень, как захлебываешься стиральным порошком, задыхаешься, падаешь без сил с доверху забитым белыми цветами ртом.

Безногий инвалид на церковной паперти закрывал рот и тут же переставал храпеть.

Я подношу руку к кнопке звонка, вдавливаю ее в пластмассовый нарост в виде древесного гриба-чаги и слышу, как нашу квартиру оглашает дребезжание электрического зуммера.

Я уже почти готов объяснить свое опоздание на ужин.

Почти осознал свое недавнее звуковое потрясение, пережитое на бывшей даче караимов Гелеловичей.

И меня уже почти не тошнит после очередного поедания немытых и частью, как выясняется, неспелых «абрикотелей».

Дверь открывается, и в лицо ударяет дурманящий запах жареной картошки вперемешку с грохотом включенного на полную телевизора.

Я цепенею и сам не знаю почему начинаю вполголоса подпевать так напоминающей рев циркулярной пилы мелодии композитора Свиридова, под которую на черно-белом выпученном экране телевизора появляется заставка программы «Время».

Здесь диктор никогда не улыбается, она пытается заглянуть в мои глаза, буквально вымучивает меня своим сверлящим взглядом, а я как-то срамно горожусь в ответ и бессмысленно пялюсь на ее напомаженные губы и хлопья пудры, свисающие с узких арийских щек.

В кадре появляется заслуженный чабан на фоне уходящего за горизонт стада овец. Чабан что-то говорит корреспонденту, размахивает руками, может быть, даже и кричит, но я не могу разобрать его слов.

Будучи многократно усиленным, его вопль заполняет скальные горловины, так напоминающие разверстые рты, заросшие непроходимым кустарником низины, проточенные горными потоками щели, подобные глубоким, застарелым пролежням. Чабан снимает с пояса медный, оплетенный кожаными ремешками рог, подносит его к губами и начинает трубить в него.

От пронзительного воя кожа трескается на лице его, а кровь начинает заливать рот и глаза его, но заслуженный чабан продолжает трубить.

Таким неожиданным образом он хочет доказать молодому корреспонденту из Москвы, что Бог существует.

Однако корреспондент зевает, и я зеваю вслед за ним, потому что смертельно устал и хочу спать.

Над моей кроватью, стоящей в выгороженном алькове с круглым, почти наполовину залепленным голубиным пометом окном и настенными часами марки «Янтарь», висит портрет дочери хозяйки квартиры. Всякий раз, когда я забираюсь под одеяло, я стараюсь не смотреть на него.

Почему?

Да потому, что я знаю, что этого человека уже нет на свете, что она умерла в совсем еще юном возрасте и я ее уже пережил. Осознание последнего повергает меня в панику, еще большую, чем та, которую я испытываю всякий раз перед звучащей фотографией в краеведческом музее.

Попытка понять, почему все происходит именно так, ни к чему не приводит. Я ворочаюсь с боку на бок, изнемогаю от желания спать и одновременно от невозможности сделать это именно теперь, потому что внутреннее возбуждение нарастает. Последнее, на что я способен именно сейчас, так это выбраться из-под одеяла и посмотреть на портрет девочки еще раз.

Посмотреть спокойно, не отводя глаз, прогоняя дурные мысли.

Нет, ее лицо, что и понятно, абсолютно ничего не выражает, она смотрит куда-то в темноту алькова.

Она боялась появления врачей, но когда в конце концов они приехали, было уже поздно. Она умерла.

Это все неизбежность того, что должно произойти вне зависимости от нашего разумения, наших беспомощных попыток что-либо понять и упорядочить, потому что все в руках Божиих.

Я вновь забираюсь под одеяло, где воображаю себе эти руки.

Так, с мыслью о них, я засыпаю.

Голуби спят на жестяном карнизе.

Продавец мидий спит на пляже, укрывшись брезентовым мешком из-под рыболовных снастей.

Дервиши спят под деревом, растущим во дворе текке.

Генерал-Топтыгин спит за столом во время ночного дежурства в военкомате, куда приходил ставиться на учет мой отец, находившийся в то время в звании майора. Всякий раз, когда мы приезжали в Евпаторию или в какой-либо другой город, он был обязан это делать, потому что в случае начала войны он должен был немедленно прибыть к месту сбора всадников Апокалипсиса.

Всадник спит на деревянном топчане.

Лошади спят стоя.

Плоды граната, лежащие на серебряном подносе, уснули.

Безногий инвалид продолжает спать на паперти храма во имя огненного восхождения святого пророка Илии.

Восхождение предрассветных сполохов на море напоминает северное сияние.

Каждое сияющее Божее утро две женщины носили на специальных носилках парализованную девочку в грязелечебницу, расположенную на набережной недалеко от военного санатория. Видимо, нести приходилось из старой части города, потому что они довольно часто отдыхали, говорили: «Перекур», — ставили носилки на асфальт, разминали затекшие руки, вытирали платками пот с лица. Одна из таких остановок происходила, как правило, около нашего дома, в тени абрикосовой аллеи.