Максим Гуреев - Тайнозритель [сборник]

И вот когда у людей наконец наступает смертельная усталость от ожидания суши, морской царь Берендей повелевает расступиться водам и явиться деревянному, обложенному лысыми автомобильными покрышками причалу.

Море расступается, и кособокий, устроенный на дубовых сваях-городнях пирс вырастает из дождевой мглы напоминанием спасительного ковчега, населенного разнообразными животными, которые всякий раз выходят из своих укрытий и кланяются вновь прибывшим на остров.

А еще на причале есть забегаловка, где подают беляши и горячий чай из титана.

Я хорошо запомнил полуподвальную забегаловку на углу Каланчевки и Красноворотского переулка с такими же беляшами и пропахшим известковой накипью чаем. Там еще рядом был магазин «Охотник», сквозь давно не мытые окна которого на прохожих дико пялились чучела кабана, зайца, лисы, ондатры, волка и выкрашенного гуашью тетерева по прозвищу Берендей. Рассказывали, что этого тетерева-рекордсмена еще в середине 80-х привезли из охотхозяйства Завидово, чтобы передать в павильон «Птицеводство» на ВДНХ, но выяснилось, что у Берендея, так птицу почему-то называли завидовские лесники, нестандартный окрас, и его отбраковали.

Берендей обиделся, разумеется. Перестал токовать, но лишь издавал странный звук — «тррруу-трруу».

Потом долго не знали, что с ним делать, чем кормить, пока наконец Берендей не подавился двухкопеечной монетой и из него не сделали чучело, которое постоянно приходилось подкрашивать гуашью, так оно выцветало на витрине магазина.

Мимо витрины проходили люди, и их ноги отражались в мокром асфальте, напоминая при этом кривое танцующее редколесье, которым был покрыт остров.

Мимо окна забегаловки на причале тоже проходили люди. Это были вновь прибывшие на остров, они спускались с пристани по деревянным сходням, скользили, хватались за поручни, чертыхались и под дождем шли в поселок.

В видоискатель фотоаппарата попадали расплывчатые очертания монастыря, расчерченного летящими наискосок каплями дождя.

В запотевшем иллюминаторе «Шебалина» появлялось красное, со страшно вращающимися глазами лицо капитана по фамилии Павлов.

Из его рта шел пар.

Павлов запихивал в рот беляш и запивал его кофейным напитком.

Другой же беляш он заворачивал в газету и прятал в карман куртки.

Вытирал пот со лба, щерился.

На подоконнике забегаловки стоял трехпрограммный громкоговоритель «Маяк 202». Продавщица беляшей слушала прогноз погоды и думала, что если на острове зарядили дожди, то это надолго, недели на полторы, пока окончательно не смоет с раскачивающихся под порывами ветра ветвей пожухлую, резко пахнущую горечью листву и она не покроет пепельного цвета ледниковые валуны, не заклеит их полностью. Потом же, когда дожди перестанут, можно будет выйти во двор и здесь на веревке развесить сушиться белье, что будет хлопать на ветру по ночам, не давая тем самым спать.

Хлопки, как выстрелы расстрельной команды на Кондострове, как раскаты далекого грома, как глухие удары волн о дебаркадер.

Может быть, именно по этой причине сон на острове оказывался значительно более тягостным, нежели на материке, и как следствие — более чутким, более подверженным разного рода примышлениям. При этом из него не так-то просто было выбраться, находясь одновременно и на поверхности, и под толщей воды, той самой, что гулко и однообразно билась о дубовые сваи причала и дебаркадер.

Сон как будто наливает ноги и затылок свинцом, придавливает к деревянному свежевыкрашенному полу, кровати ли, свивает из разрозненных воспоминаний сеть, ячейки которой составляют целую колонию, целый витраж из цветных слайдов.

На просвет же пленка оказывалась листовой слюдой, которую раньше в монастыре применяли вместо стекол на окнах, а также в выносных фонарях, которые использовали во время Крестного хода к Святому озеру.

Впервые на Соловках я оказался в июле 1997 года. Тогда меня поселили в бывшем святительском корпусе, где в 20-х годах находилась так называемая шестая лагерная сторожевая рота, состоявшая в основном из инвалидов и престарелых священников, которые охраняли почту, вещевые и продовольственные склады. Рассказывали, что среди насельников роты был безногий монах, благообразный, обстриженный под бобрик старик, в прошлом врач-психиатр Серафим Молодцов, его перевели на остров из Петроминского лагеря на Унских Рогах. Серафим жил рядом с каптеркой под лестницей, так как сам подниматься по ступеням он не мог, а всякий раз его затаскивать наверх, чтобы потом спускать вниз, было некому. Кто-то из заключенных соорудил для него из найденного на помойке детского трехколесного велосипеда коляску, на которой Молодцов довольно ловко перемещался по монастырскому двору, а впоследствии даже и развозил по поселку корреспонденцию и местную прессу.

Однако летом 29-го года Молодцова неожиданно этапировали в штрафизолятор на Секирной горе.

О том, почему это произошло, оставалось лишь строить догадки.

Согласно одной из них причиной этого этапа стали события, связанные с посещением острова Максимом Горьким, которого привезли на Соловки, дабы показать ему, как НКВД перевоспитывает местных заключенных.

«Буревестник пролетарской революции» был задумчив и сумрачен, он прекрасно понимал, какая работа была проведена лагерным начальством перед его приездом, и потому старался не смотреть туда, куда ему не советовали смотреть. Часть заключенных тогда перевели на дальние командировки, часть заперли в монастырских корпусах и бараках и запретили подходить к окнам. Молодцова же закрыли в каптерке, но он каким-то образом выбрался и, когда Алексей Максимович проходил мимо шестой роты, неожиданно выкатился перед ним и запел:

Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою.

Подбежавшие охранники тут же повалили Молодцова на землю, но Горький оттолкнул их, наклонился к Серафиму и допел молитву до конца:

Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева Твоего яко Спаса родила еси душ наших. Аминь.

Закашлялся, из глаз его полились слезы, присел на угодливо поднесенный стул, сгорбился, извлек из кармана пиджака носовой платок и принялся вытирать им лицо.

Не разглядеть лиц охранников под лакированным целлулоидом козырьков.

Не разглядеть и лиц заключенных, потому что им приказали отвернуться и не смотреть, как «буревестник» плачет.

В наступившей тишине разносятся только рокочущие перекаты горловых спазмов и невнятное, отчасти бредовое старческое бормотание.

А ведь всего-то и хотел рассказать Молодцов Алексею Максимовичу, как отморозил себе обе ноги, проведя весь день на погрузке леса в Унской топи, как их отнял лагерный врач по фамилии Смышляев, как потом чуть не умер от заражения крови, но выкарабкался, выжил и после расформирования Пертоминских лагерей был переведен на Соловки. Потом еще хотел рассказать, что сейчас на специально сооруженной из детского трехколесного велосипеда коляске развозит по поселку почту. Но ничего этого не рассказал, не успел, потому как в уста его вошла молитва, что бывает довольно часто с блаженными, юродивыми Христа ради, и это уже не он запел «Богородице Дево, радуйся».