Максим Гуреев - Тайнозритель [сборник]

— Все-таки как же тебя зовут? Анастасией? Юлианией? Екатериной? А?

— Не скажу, — девочка хитро улыбнулась.

— Не скажешь?

— Не скажу, — и показала язык.

— Ну и пожалуйста, — Вера притворилась обиженной и загудела сложенными наподобие духовых орудий-сопелей губами, изображая буксир: «у-у-у-у». — А потом отчим заболел и его пришлось отправить на материк, на острове мы остались вдвоем с мамой. Каждое утро я должна была ездить на лесозавод за продуктами, а заодно и проверять бакены.

— Да, ужасный климат, — доктор развел руками.

— Потом простудилась, кажется, в марте. Со мной что-то происходило, я не могла понять, что именно: этот сатанинский жар и обжигающий холод вошли в меня, мне казалось, что я умираю и воскресаю одновременно, изнемогаю и одиночествую в одном лице. Однако вскоре все прошло, хотя воспоминание о пережитом — бред любовного очарования, неведомое доселе половодье, овладевающее низинами и прокисшими одичавшими огородами, медленная мертвая боль — изредка посещало и пугало меня. Спустя несколько лет, когда мы переехали в город, я узнала, что не смогу иметь детей…

— Да, к сожалению, — Межаков аккуратно сложил прошение и положил его в нагрудный карман.

Отворачивался к стене. Скреб затылок. Покашливал.

— Ты будешь моей дочкой Верой, Надеждой и Любовью! А я буду твоей мамой — Феофанией! Хорошо? — Девочка села на кровати, сложив свои тонкие руки-веточки, когда ветер шумит и шумит в вышине, поверх одеяла.

Она нарушила эту тягостную паузу по неизреченному завету, дарованному ей тогда Богом в больничной церкви, когда придурковатые санитары забрались на второй этаж железного катафалка, отталкивали друг друга, претендуя на первенство, откинули войлочное покрывало и проговорили в изумлении: «Она жива! она жива! она смотрит на нас! она дышит нами!»

— А девочка-то светозарная, — пропел доктор со смирением и поклонился низко, и заплакал, и засопел.

— А девочка-то светозарная, — пропела Вера и встала перед Феофанией на колени. Колени заболели.

К полудню все было улажено, при том, что много времени заняло последнее путешествие по тайникам и прощание со старинами: кафельными ли, подземными. Например, хождение в ванную комнату, что помещалась в подвале. Раньше, до эвакуации больницы, здесь проходили терапевтические омовения, для проведения которых употреблялось немало угля и дров с заднего зачумленного двора-отстойника, дабы изгонять, хотя бы на время, неистребимую каменную сырость затопленных казематов.

Прежде чем наполнить огромный фаянсовый сосуд кипятком, его уснащали тщательно простиранной в каустике марлей. В тусклом маленьком предбаннике, бетонный пол которого заточала деревянная струганая решетка, няньки помогали раздеваться и, аккуратно развесив в фанерных шкафах совершенно одинаковый клевер больничных пижам, вели детей в ванную, где к тому времени было изрядно натоплено и парно. Под потолком ярко горели электрические лампы, свет которых плыл в подземном тумане, и потому становилось весело! Даже как летом весело становилось. Дети галдели, трогали друг друга, щипались небольно, смеялись, ретиво залезали в теплую курящуюся горчицей воду. После чего из маленькой, расположенной напротив дверцы-люка появлялся Межаков, на нем была светлая, вкусно пахнущая еловым утюгом рубашка и легкие парусиновые штаны. В руках он держал ушастую плоскодонную миску, наполненную небольшими кусками мыла и пучками речных папоротников, перекрученных в маленькие мохнатые мочала.

— Итак, начнем! — провозглашал доктор. Ответом ему было бурное изъявление восторга и снопы брызг. Межаков ставил миску на деревянную скамью, закатывал рукава и задавал свой традиционный в подобных случаях вопрос:

— Кто первый?

Феофания всегда была последней, пряталась и таилась в стекленеющем городе мыльной пены до неба, надеясь, что о ней забудут, сама терла себе щеки старательно, не доверяла (не доверяла ведь!) чанам с холодной льдистой водой на случай внезапного охлаждения, в смысле — преображения.

Любопытные няньки приоткрывали дверь из предбанника и, захлебнувшись в пару, пытались подглядывать за происходящим, показывали пальцами, оборачивали косынками рты и в конце концов, переполненные впечатлениями, утомленные, при том, что приходилось значительно пихаться, борясь за место у двери, разбредались по каморкам, удрученные своей непричастностью к детскому счастью, приговаривая: «А зато мы здоровенькие», «им весело, но нам прочней». Потом долго шли по коридорам и засыпали где попало: на полу, на подоконниках, на стульях.

Свет выключили, и он погас.

Капает вода из крана.

Паркет трещит — рассохся.

Трубы извиваются вкруг яслей и закутов.

Вера проснулась в коридоре на банкетке. Ноги затекли. Со стен на нее смотрели тусклые, потемневшие от времени портреты кисти Доу. И сам Доу — сухой, строгий старик в вельветовом жакете гулко кашлял где-то под лестницей.

Вере приснились ворота прозекторской, через которые происходил Великий Вход. Кирпичный свод с облупленной штукатуркой конца века поглощал людей, которые, сообразуясь с чинами, в великом волнении проходили и возвращались вспять, как бы символизируя неизреченный и предвечный характер чинопоследования — «узки врата очищения», в смысле ощущения невыносимой легкости и сладости.

Невыносимо узки врата.

Некоторые из участников события падали на землю и закрывали глаза руками.

— Как же тебе могут присниться ворота прозекторской, если ты их ни разу не видела? А? Так не бывает, — чья-то неведомая рука опустилась на плечо Веры.

— Конечно, так не бывает, — соглашалась Вера, не смея обернуться, — хотя мне страшно тебя слышать.

Вдруг один из Константинопольских архиереев, что совершал этот самый Великий Вход и служил на возвышении, именуемом Горним Местом, обернулся к хрипящей в изнеможении толпе и запел звонким детским голосом про то, как отворяй-ка, матушка, ворота да привечай гостей разлюбезных, что с бубнами и гуслями, гимнами и звездицами грядут!

Глас Первый — в крайней ажитации.

Глас Вторый — в крайней ажитации.

Глас Третий — в изрядной ажитации.

Глас Четвертый — в исступлении.

Глас Пятый и Шестый — неумолчно.

Глас Седьмый — «Выходила матушка, выносила книгу Евангелие, да копала она книгу во сыру землю, рыла злые кореньица».

Глас Осьмый — «Открывай ворота, видели звезду!».

— Сейчас, сейчас отопру, — отвечала матушка откуда-то из железной колодезной глубины, ударяя посохом в ржавое, привязанное проволокой к церковному потолку било, — сейчас, сейчас…

Паникадило — «паникандило».

Вера села на банкетку.

С больничного двора доносились удары. Кажется, ворочали разнообразный корявый горбыль, как неструганый зловещий хрящ.